Энлиль Маратович подтолкнул меня в сторону трех халдеев, что-то обсуждавших неподалеку, и пошел за мной следом. Когда мы приблизились, их разговор стих, и они уставились на нас. Энлиль Маратович успокоительно вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами. Я вдруг понял смысл этого древнего жеста: показать собеседнику, что в руках у приближающегося нет ни ножа, ни камня.

— Все, — сказал Энлиль Маратович весело, — сегодня больше не кусаем. Я парня уже отругал за хамство.

— Ничего-ничего, — ответил крайний халдей, сутулый невысокий мужчина в хламиде из серой ткани, усыпанной мелкими цветами. — Спасибо за увлекательное зрелище.

— Это профессор Калдавашкин, — сказал мне Энлиль Маратович. — Начальник дискурса. Несомненно, самая ответственная должность в обществе садовников.

Он повернулся к Калдавашкину.

— А это, как вы уже знаете, Рама Второй. Прошу любить и жаловать.

— Полюбим, полюбим, — сощурился на меня Калдавашкин старческими синими глазами, — не привыкать. Ты, я слышал, отличник дискурсА?

По ударению на последнем «а» я понял, что передо мной профессионал.

— Не то чтобы отличник, — ответил я, — но с дискурсОм у меня определенно было лучше чем с гламурОм.

— Отрадно слышать, — сказал Калдавашкин, — что такое еще случается в Пятой Империи. Обычно все бывает наоборот.

— В Пятой Империи? — удивился я. — А что это?

— Разве Иегова не объяснял? — удивился в ответ Калдавашкин.

Я подумал, что могу просто не помнить этого, и пожал плечами.

— Это всемирный режим анонимной диктатуры, который называют «пятым», чтобы не путать с Третьим Рейхом нацизма и Четвертым Римом глобализма. Эта диктатура анонимна, как ты сам понимаешь, только для людей. На деле это гуманная эпоха Vampire Rule, вселенской империи вампиров, или, как мы пишем в тайной символической форме, Empire V. Неужели у вас в курсе этого не было?

— Что-то такое было, — сказал я неуверенно. — Ну да, да... Бальдр еще говорил, что культурой анонимной диктатуры является гламур.

— Не культурой, — поправил Калдавашкин, подняв пальчик, — а идеологией. Культурой анонимной диктатуры является развитой постмодернизм.

Такого мы точно не проходили.

— А что это? — спросил я.

— Развитой постмодернизм — это такой этап в эволюции постмодерна, когда он перестает опираться на предшествующие культурные формации и развивается исключительно на своей собственной основе.

Я даже смутно не понял, что Калдавашкин имеет в виду.

— Что это значит?

Калдавашкин несколько раз моргнул своими глазами-васильками в прорезях маски.

— Как раз то самое, что ты нам сегодня продемонстрировал во время своей речи, — ответил он. — Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея — все это забыто. Наступила эпоха цитат из телепередач и фильмов, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности. Это наиболее адекватная культурная проекция режима анонимной диктатуры — и одновременно самый эффективный вклад халдейской культуры в создание Черного Шума.

— Черного шума? — переспросил я. — А это еще что?

— Тоже не проходили? — поразился Калдавашкин. — Чем же вы тогда занимались-то? Черный Шум — это сумма всех разновидностей дискурсА. Другими словами, это белый шум, все слагаемые которого продуманы и проплачены. Произвольная и случайная совокупность сигналов, в каждом из которых нет ничего случайного и произвольного. Так называется информационная среда, окружающая современного человека.

— А зачем она нужна? Обманывать людей?

— Нет, — ответил Калдавашкин. — Целью Черного Шума является не прямой обман, а, скорее, создание такого информационного фона, который делает невозможным случайное понимание истины, поскольку...

Энлиль Маратович уже толкал меня по направлению к следующей группе халдеев, и я не услышал конца фразы — только виновато улыбнулся Калдавашкину и развел руками. Впереди по курсу появился халдей в синем хитоне, маленький и женственный, с наманикюренными длинными ногтями. Вокруг него стояла группа почтительных спутников в золотых масках, похожая на свиту.

— Господин Щепкин-Куперник, — представил его Энлиль Маратович. — Начальник гламура. Безусловно, самая важная должность среди наших друзей-садовников.

Я уже понял, что сколько будет халдеев, столько будет самых важных должностей.

Щепкин-Куперник с достоинством наклонил маску.

— Скажите, Рама, — благозвучным голосом произнес он, — может быть, хотя бы вас мне удастся излечить от черной болезни? Вы ведь еще такой молодой. Вдруг есть шанс?

Вокруг засмеялись. Засмеялся даже Энлиль Маратович.

Меня охватила паника. Только что я на ровном месте опростоволосился с дискурсом, который, по общему мнению, знал очень неплохо. А с гламуром у меня всегда были проблемы. Сейчас, подумал я, окончательно опозорюсь — что такое «черная болезнь», я тоже не помнил. Надо было идти напролом.

— Кому черная болезнь, — сказал я строго, — а кому и черная смерть...

Смех стих.

— Да, — ответил Щепкин-Куперник, — это понятно, кто бы спорил. Но отчего же вы, вампиры, даже самые юные и свежие, сразу одеваетесь в эти угольно-черные робы? Отчего так трудно заставить вас добавить к этому пиру тотальной черноты хоть маленький элемент другого цвета и фактуры? Вы знаете, каких усилий стоила мне красная бабочка вашего друга Митры?

Я понял наконец, о чем он говорит.

— У вас такой замечательный, глубокий курс гламурА, — продолжал Щепкин-Куперник жалобно. — И все же на моей памяти со всеми вампирами происходит одно и то же. Первое время они одеваются безупречно, как учит теория. А потом начинается. Месяц, максимум год — и все понемногу соскальзывают в эту безнадежную черную пропасть...

Как только он произнес эти слова, вокруг мгновенно сгустилось ледяное напряжение, которое было ощутимо почти физически.

— Ой, — прошептал он испуганно, — простите, если сказал что-то не то...

Я понял, что это шанс проявить себя с лучшей стороны.

— Ничего-ничего, — сказал я любезно, — вы очень остроумный собеседник, и неплохо осведомлены. Но если говорить серьезно... У нас, сосателей, действительно есть определенная тенденция к нуару. Во-первых, как вы, наверно, знаете, это наш национальный цвет. Во-вторых... Неужели вы не понимаете, почему это с нами происходит?

— Клянусь красной жидкостью, нет, — ответил Щепкин-Куперник.

Похоже, он испытал большое облегчение, так удачно миновав опасный поворот.

— Подумайте еще раз, — сказал я. — Что делают вампиры?

— Управляют ходом истории? — подобострастно спросил Щепкин-Куперник.

— Не только, — ответил я. — Еще вампиры видят ваши темные души. Сначала, когда вампир еще учится, он сохраняет унаследованный от Великой Мыши заряд божественной чистоты, который заставляет его верить в людей несмотря на все то, что он узнает про них изо дня в день. В это время вампир часто одевается легкомысленно. Но с какого-то момента ему становится ясно, что просвета во тьме нет и не будет. И тогда вампир надевает вечный траур по людям, и становится черен, как те сердца, которые ежедневно плывут перед его мысленным взором...

— Браво, — рявкнул рядом Мардук Семенович. — Энлиль, я бы занес это в дискурс.

Щепкин-Куперник сделал что-то вроде книксена, который должен был выразить его многообразные чувства, и отступил с нашего пути вместе со своей свитой.

Следующая группа, к которой меня подвел Энлиль Маратович, состояла всего из двух халдеев, похожих друг на друга. Оба были пожилые, не особо опрятные, жирные и бородатые, только у одного из-под маски торчала рыжая борода, а у другого — серо-седая. Седобородый, как мне показалось, пребывал в какой-то полудреме.

— Вот это очень интересная профессия, — сказал мне Энлиль Маратович, указывая на рыжебородого. — Пожалуй, важнейшая на сегодняшний день. Прямо как в итальянской драме. Господин Самарцев — наш главный провокатор.

— Главный провокатор? — спросил я с удивлением. — А что именно вы делаете?

— Вообще-то это абсолютно издевательское название, — пробасил Самарцев. — Но ведь вы, вампиры, любите издеваться над беззащитными людьми. Как ты только что всем напомнил в предельно наглой форме...

Я опешил от этих слов. Самарцев выждал несколько секунд, а потом ткнул меня пальцем в живот и сказал:

— Это я показываю, что именно я делаю. Провоцирую. Получается?

И все вокруг весело заржали. Я тоже засмеялся. Как и положено провокатору, Самарцев был обаятелен.

— На самом деле я менеджер будущего, — сказал он. — Так сказать, дизайнер завтрашнего дня. А должность так называется потому, что провокация в наше время перестала быть методом учета и стала главным принципом организации.

— Не понимаю. Как это провокация может быть методом учета?

— Запросто, — ответил Самарцев. — Это когда у самовара сидят пять эсеров и поют «вихри враждебные веют над нами». А среди них — один внедренный провокатор, который пишет на остальных подробные досье.

— Ага. Понял. А как провокация может быть методом организации?

— Когда провокатор начинает петь «вихри враждебные» первым, — ответил Самарцев. — Чтобы регистрация всех, кто будет подпевать, велась с самого начала. В идеале, даже текст революционной песни сочиняют наши креативщики, чтобы не было никакого самотека.

— Понятно, — сказал я.

Самарцев снова попытался ткнуть меня пальцем в живот, но в этот раз я подставил ладонь.

— Это, естественно, относится не только к революционным песням, — продолжал он, — а ко всем новым тенденциям вообще. Ждать, пока ростки нового сами пробьются сквозь асфальт, сегодня никто не будет.

— Почему? — спросил я.

— Потому что по этому асфальту ездят серьезные люди. Ростки на спецтрассе никому не нужны. Свободолюбивые побеги, которые взломают все на своем пути, в наше время принято сажать в специально отведенных для этого местах. Менеджер этого процесса естественным образом становится провокатором, а провокация — менеджментом...

— А товарищ ваш чем занимается? — спросил я.

— Молодежная субкультура, — сказал седой, зевнув.

— Вот как, — ответил я. — Как, слабо вытащить меня на майдан?

— С вами это не получится, — ответил седой, — говорю со всей молодежной прямотой.

— Вы вроде не очень молоды, — заметил я.

— Правильно, — согласился он. — Но я же не говорю, что я молод. Наоборот, я довольно стар. И об этом я тоже говорю со всей молодежной прямотой.

— Слушайте, — сказал я, — а может вы скажете, кому из наших молодых политиков можно верить? Я ведь не только вампир. Я еще и гражданин своей страны.

Седой халдей переглянулся с Самарцевым.

— Э, — сказал Самарцев, — да ты, я вижу, провокатор не хуже меня... Знаешь, что такое «уловка-22»?

Это я помнил из дискурса.

— Примерно, — ответил я. — Это ситуация, которая, если так можно выразиться, исключает саму себя. Мертвая логическая петля, из которой нет выхода. Из романа Джозефа Хеллера.

— Правильно, — сказал Самарцев. — Так вот, «уловка-22» заключается в следующем: какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает, что перед нами блядь и провокатор. Потому что если бы этот человек не был блядью и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил — там три кольца оцепления с пулеметами. Элементарно, Ватсон: если девушка сосет хуй в публичном доме, из этого с высокой степенью вероятности следует, что перед нами проститутка.

Я почувствовал обиду за свое поколение.

— Почему обязательно проститутка, — сказал я. — А может это белошвейка. Которая только вчера приехала из деревни. И влюбилась в водопроводчика, ремонтирующего в публичном доме душ. А водопроводчик взял ее с собой на работу, потому что ей временно негде жить. И там у них выдалась свободная минутка.

Самарцев поднял палец:

— Вот на этом невысказанном предположении и держится весь хрупкий механизм нашего молодого народовластия...

— Так значит у нас все-таки народовластие?

— В перспективе несомненно.

— А почему в перспективе?

Самарцев пожал плечами.

— Ведь мы с вами интеллигентные люди. А значит, взявшись за руки все вместе, мы до смерти залижем в жопу любую диктатуру. Если, конечно, не сдохнем раньше времени с голоду.

Специалист по молодежной культуре тихо добавил:

— Залижем любую, кроме анонимной.

Самарцев пнул его локтем в бок.

— Ну ты замучил своей молодежной прямотой.

Видимо, удар локтем окончательно разбудил молодежного специалиста.

— А насчет молодых политиков, — сказал он, — толковые ребята есть. Пусть никто не сомневается. И не просто толковые. Талантищи. Новые Гоголя просто.

— Ну, у тебя-то Гоголи каждый день рождаются, — проворчал Самарцев.

— Не, правда. Один недавно пятьсот мертвых душ по ведомости провел, я тебе рассказывал? Три раза подряд. Сначала как фашистов, потом как пидарасов, а потом как православных экологов. В общем, на кого страну оставить, найдем.

Энлиль Маратович потащил меня прочь.

— Нарекаю тебя Коловратом! — крикнул Самарцев мне вслед, — Зиг Хайль!

Меня представили одетому под вампира начальнику зрелищ — невысокому щуплому человеку в черной хламиде. Маска была ему так велика, что казалась шлемом космонавта. Глаза в ее прорезях были большими и печальными. Почему-то мне показалось, что он похож на принявшего постриг Горлума.

— Господин Модестович, — сказал Энлиль Маратович. — Очень много сделал для нашей культуры — вывел ее, так сказать, в мировой фарватер. Теперь у нас тоже регулярно выходят красочные блокбастеры о борьбе добра со злом, с непременной победой добрых сил в конце второй серии.

Модестович был о себе более скромного мнения.

— Неудачно шутим о свете и тьме, — сказал он, приветственно шаркнув ножкой, — и с этого живем-с...

— Рад знакомству, — сказал я. — Знаете, я давно хотел спросить профессионала — почему во всех достижениях нашего кинопроката обязательно побеждает добро? Ведь в реальной жизни такое бывает крайне редко. В чем тут дело?

Модестович откашлялся.

— Хороший вопрос, — сказал он. — Обычному человеку это было бы сложно объяснить без лукавства, но с вами можно говорить прямо. Если позволите, я приведу пример из сельского хозяйства. В советское время ставили опыты — изучали влияние различных видов музыки на рост помидоров и огурцов, а так же на удои молока. И было замечено: мажорная тональность способствуют тому, что овощи наливаются соком, а удои молока растут. А вот минорная тональность музыки, наоборот, делала овощ сухим и мелким, и уменьшала надои. Человек, конечно же, не овощ и не корова. Это фрукт посложнее. Но та же закономерность прослеживается и здесь. Люди изначально так устроены, что торжество зла для них невыносимо...

— А почему люди так устроены?

— А об этом, — сказал Модестович, — я должен спросить у вас с Энлилем Маратовичем. Такими уж вы нас вывели. Факт есть факт: поставить человека лицом к лицу с победой зла — это как заставить корову слушать «лунную сонату». Последствия будут самыми обескураживающими — и по объему, и по густоте, и по жирности, и по всем остальным параметрам. С людьми то же самое. Когда вокруг побеждает зло, им становится незачем жить, и вымирают целые народы. Наука доказала, что для оптимизации надоев коровам надо ставить раннего Моцарта. Точно так же и человека следует до самой смерти держать в состоянии светлой надежды и доброго юмора. Существует набор позитивно-конструктивных ценностей, которые должно утверждать массовое искусство. И наша задача — следить за тем, чтобы серьезных отступлений от этого принципа не было.

— Что за набор? — спросил я.

Модестович закатил глаза — вспоминая, видимо, какой-то вшитый в память циркуляр.

— Там много позиций, — сказал он, — но есть главный смысловой стержень. Халдей должен, так сказать, подвергать жизнь бесстрашному непредвзятому исследованию и после мучительных колебаний и сомнений приходить к выводу, что фундаментом существующего общественного устройства является добро, которое, несмотря ни на что, торжествует. А проявления зла, как бы мрачны они ни казались, носят временный характер и всегда направлены против существующего порядка вещей. Таким образом, в сознании реципиента возникает знак равенства между понятиями «добро» и «существующий порядок». Из чего следует вывод, что служение добру, о котором в глубине души мечтает каждый человек — это и есть повседневное производство баблоса.

— Неужели такое примитивное промывание мозгов действует? — спросил я.

— Э-э, юноша, не такое оно и примитивное. Человек, как я уже сказал, сложнее помидора. Но это парадоксальным образом упрощает задачу. Помидору, чтобы он дал больше сока, надо действительно ставить мажорную музыку. А человеку достаточно объяснить, что та музыка, которую он слышит, и есть мажор. Который, правда, искажен несовершенством исполнителей — но не до конца и только временно. А какая музыка будет играть на самом деле, совершенно неважно...

Энлиль Маратович, явно подуставший от этой беседы, воспользовался моментом, дернул меня за рукав и сказал:

— А вот, кстати, начальник фольклора.

Им оказался попахивающий потом толстяк, похожий на провокатора Самарцева, только без бороды и харизмы. Его фамилию мне не назвали, представив по имени — «Эдик» (увидев в прорезях маски фиолетовые мешки под его полными боли глазами, я отчего-то подумал, что это уменьшительное от «Эдип»).

— Что свежего в фольклоре? — спросил я. — Анекдоты есть?

— В основном про лабрадора Кони, — ответил Эдик.

— А почему про лабрадора?

— Думаете, это трусость? — усмехнулся Эдик. — Совсем наоборот. Среди нашей элиты распространено убеждение, что реальный правитель России — это древний пес Песдец, с пробуждения которого в нашей стране началась новая эпоха. В разных культурах его называют по разному — Гарм, Ктулху и так далее. Утверждают, что именно он был представлен нашему обществу как «лабрадор Кони». Имя «Кони» — это слово «инок» наоборот, что указывает на высшую степень демонического посвящения. А слово «лабрадор» образовано от «лаброс» и «д’Ор», что означает «Золотой Топор», один из титулов архистратига тьмы. Появление Лабрадора предрекал еще Хлебников в своих палиндромах — помните это смутное предчувствие зажатого рта: «Кони, топот, инок — но не речь, а черен он...» Президентская форма правления существует у нас главным образом потому, что статус президентской собаки очень удобен. Он позволяет неформально общаться с большинством мировых лидеров. Как говорится, президенты приходят и уходят, а пиздец остается...

Эдик встретился глазами с Энлилем Маратовичем и торопливо добавил:

— Но все-таки, согласитесь, приятно, когда это пиздец с человеческим лицом!

— Это несколько выходит за рамки устного народного творчества, — процедил Энлиль Маратович, — это уже устное антинародное творчество...

И потащил меня прочь.

Следом меня представили начальнику спорта, бодрому качку в такой же пушистой овчинной юбке, какую носил мой соперник по поединку. Наверно, из-за этого неприятного совпадения, на которое мы оба не могли не обратить внимания, наш разговор оказался коротким и напряженным.

— Как относишься к футболу? — спросил начальник спорта, окидывая меня оценивающим взглядом.

Мне померещилось, что он каким-то рентгеном замерил объем моих мышц прямо под одеждой. Я остро ощутил, что действие конфеты смерти прошло.

— Знаете, — сказал я осторожно, — если быть до конца честным, главная цель этой игры — забить мяч в ворота — кажется мне фальшивой и надуманной.

— А, ну тогда играй в шахматы.

Про шахматы я мог бы сказать то же самое — но решил не ввязываться в беседу.

Знакомства продолжались долго. Я, как мог, любезничал с масками; они любезничали со мной, но по настороженным огонькам глаз в золотых глазницах я понимал, что все в этом зале держится только на страхе и взаимной ненависти — которая, впрочем, так же прочно скрепляет собравшихся, как могли бы христианская любовь или совместное владение волатильными акциями.

Иногда мне казалось, что мимо нас проходят известные люди — я узнавал то знакомую прическу, то манеру сутулиться, то голос. Но полной уверенности у меня никогда не было. Один раз, правда, я голову готов был дать на отсечение, что в метре от меня стоит академик Церетели — доказательством была особая замысловатая умелость, с которой тот нацепил звезду героя на свою хламиду: кривовато, высоковато и как был чуть нелепо, так что издалека было видать трогательно неприспособленного к жизни подвижника духа (я видел по телевизору, что в такой же манере он плюхал ее на лацкан своего пиджака). Но Энлиль Маратович провел меня мимо, и я так и не узнал, верна моя догадка или нет.

Наконец меня представили всем, кому следовало, и Энлиль Маратович оставил меня в одиночестве. Я ожидал, что на меня обрушится шквал внимания, но в мою сторону почти не смотрели. Про меня сразу забыли — халдеи равнодушно проходили мимо, даже не удостаивая меня взглядом. Я взял с фуршетного стола стакан жидкости красного цвета с пластиковой соломинкой.

— Что здесь? — спросил я оказавшегося рядом масочника.

— Комаришка, — презрительно буркнул он.

— Кто комаришка? — обиделся я.

— Коктейль «комаришка», водка с клюквенным соком. В некоторых стаканах просто сок, а у коктейля трубочка заостренная — как игла шприца.

Сказав это, он подхватил два коктейля и понес в другой угол зала.

Я выпил коктейль. Потом второй. Потом прошелся взад-вперед по залу. На меня никто не обращал внимания. Sic transit glamuria mundi /прим. — так проходит мирской гламур, лат./, думал я, прислушиваясь к журчащим вокруг светским разговорам. Беседовали о разном — о политике, о кино, о литературе.

— Это охуенный писатель, да, — говорил один халдей другому. — Но не охуительный. Охуительных писателей, с моей точки зрения, в России сейчас нет. Охуенных, с другой стороны, с каждым днем становится все больше. Но их у нас всегда было немало. Понимаете, о чем я?

— Разумеется, — отвечал второй, тонко играя веком в прорези маски. — Но вы сами сейчас заговорили об охуенных с другой стороны. Охуенный с другой стороны — если он действительно с другой стороны — разве уже в силу одного этого не охуителен?

Были в толпе и западные халдеи, приехавшие, видимо, делиться опытом. Я слышал обрывки английской речи:

— Do Russians support gay marriage?

— Well, this is not an easy question, — дипломатично отвечал голос с сильным русским акцентом. — We are strongly pro-sodomy, but very anti-ritual... /прим. — в России поддерживают гомосексуальные браки? — Это сложный вопрос. Мы за содомию, но против ритуала.../

И еще, кажется, было несколько нефтяников — это я заключил по часто долетавшему до меня выражению «черная жидкость». Я вернулся к столику и выпил третий коктейль. Вскоре мне стало легче.

На сцене вовсю шел капустник. Вампиры показывали халдеям что-то вроде программы художественной самодеятельности, которая, видимо, должна была придать взаимным отношениям сердечную теплоту. Но получалось это не очень. К тому же, по репликам вокруг я понял, что эту программу все видели много раз.

Сначала Локи танцевал танго со своей резиновой женщиной, которую ведущий, высокий халдей в красных робах, почему-то назвал культовой. Сразу после номера группа халдеев поднялась на сцену и вручила Локи подарок для его молчаливой спутницы — коробку, обернутую в несколько слоев золотой бумаги и перевязанную алым бантом. Ее долго открывали.

Внутри оказался огромный фаллоимитатор — «член царя Соломона», как его называли участники представления. На боку этого бревна из розовой резины виднелась надпись «И это пройдетЪ!» Я подумал, что это ответ на бессмертное двустишие с бедра учебного пособия. Из комментариев окружающих стало ясно, что эта шутка тоже повторяется из года в год (в прошлом году, сказал кто-то, член был черным — опасная эскапада в наше непростое время).

Затем на сцену вышли Энлиль Маратович и Митра. Они разыграли пьеску из китайской жизни, в которой фигурировали император Циньлун и приблудный комарик. Комариком был Энлиль Маратович, императором — Митра. Суть пьески сводилась к следующему: император заметил, что его укусил комар, пришел в негодование и стал перечислять комару все свои земные и небесные звания — и при каждом новом титуле потрясенный комарик все ниже и ниже склонял голову, одновременно все глубже вонзая свое жало (раздвижную антенну от старого приемника, которую Энлиль Маратович прижимал руками ко лбу) в императорскую ногу. Когда император перечислил наконец все свои титулы и собрался прихлопнуть комарика, тот уже сделал свою работу и благополучно улетел. Этому гэгу искренне хлопали — из чего я заключил, что в зале много представителей бизнеса.

Потом были смешанные гэги, в которых участвовали вампиры и халдеи. Это была последовательность коротких сценок и диалогов:

— Теперь у нас будет, как выражаются французы, минет-а-труа, — говорил халдей.

— Там не минет, там менаж, — поправлял вампир. — M?nage ? trois.

— Менаж? — округлял глаза халдей. — А это как?

И в зале послушно смеялись.

Некоторые диалоги отсылали к фильмам, которые я видел (теперь я знал, что это называется «развитой постмодернизм»):

— Желаете гейшу? — спрашивал вампир.

— Это которая так глянуть может, что человек с велосипеда упадет?

— Именно, — подтверждал вампир.

— Нет, спасибо, — отвечал халдей. — Нам бы проебстись, а не с велосипедов падать.

Потом со сцены читали гражданственные стихи в духе Евтушенко:

«Не целься до таможни, прокурор — ты снова попадешь на всю Россию...»

И так далее.

Устав стоять, я присел на табурет у стены. Я был совершенно измотан. Мои глаза слипались. Последним, что я увидел в подробностях, был танец старших аниматоров — четырех халдеев, которым меня так и не представили. Они исполнили какой-то дикий краковяк (не знаю почему, но мне пришло в голову именно это слово). Описать их танец трудно — он походил на ускоренные движения классической четверки лебедей, только эти лебеди, похоже, знали, что Чайковским не ограничится, и в конце концов всех пустят на краковскую кровяную. Пикантности номеру добавляло то, что аниматоры были одеты телепузиками — над их масками торчали толстые золотые антенны соответствующих форм.

Потом на сцене начались вокальные номера, и теперь можно было подолгу держать глаза закрытыми, оставаясь в курсе происходящего. К микрофону подошел Иегова с гитарой, пару раз провел пальцами по струнам и запел неожиданно красивым голосом:

 — Я знаю места где цветет концентрат
Последний изгнанник не ждущий зарплат
Где розы в слезах о зеркальном ковре
Где пляшут колонны на заднем дворе...

С концентратом все было ясно — я тоже знал пару мест, где он цветет, скажем так. Мне представилась роза и ее отражение в бесконечном коридоре из двух зеркал, а потом зеленые колонны Independence Hall с оборота стодолларовой банкноты спрыгнули во двор и начали танцевать друг с другом танго, имитируя движения Локи и его покорной спутницы. Я, конечно, уже спал.

Напоследок, правда, я успел понять, от какой именно капусты образовано слово «капустник». Во сне эта мысль была многомернее, чем наяву: сей мир, думал я, находит детей в капусте, чтобы потом найти капусту в детях.

всего просмотров: 79917