Максим Павлов Generation П или П forever?
Нет ничего страшного в том, что Виктора Пелевина любят
тинэйджеры, равно как и в том, что находятся люди, называющие его прозу не
очень понятным словом «культовая». В любой трансляции, неважно,
телевизионной или культурной, существует два основных этапа: сначала
устанавливается связь, и лишь потом начинается передача информации. Если
связи нет, то любое сообщение останется не воспринятым. В тех случаях, когда
писатель не умеет добиться контакта с читателем (поиск такого контакта часто
не в руках писателя, а в руках, условно скажем, его музы), значит его не
читают, нет связи, ни прямой, ни обратной, а это, в свою очередь, значит,
что его послание проваливается, будь он хоть семи пядей во лбу. В случае
Пелевина очевидно, что связь установлена, то есть необходимое условие
общения соблюдено, и остается разобраться, что именно, в содержательном
смысле, передает писатель своим читателям.
«Generation П» книга, достойная прочтения по многим
причинам. Если взять поверхностный уровень, этот роман очередная
культурологически-цитатная буффонада из современной жизни, не дающая
читателю соскучиться, что уже немало. Читатель, вопреки распространенному
мнению, не дурак, и буквы не забыл, и не деградировал в процессе эволюции,
проблемы чаще всего бывают по другую сторону забора.
Фабула вещи очень проста. Это история карьерного роста
«невостребованного эпохой» выпускника Литературного института по имени
Вавилен Татарский (географически-исторически-мультипликационные имена вроде
этого отличительная черта автора), становящегося тружеником рекламы
сначала копирайтером, затем криэйтором.
« Это творцом? переспросил Татарский. Если перевести?
Ханин мягко улыбнулся.
Творцы нам тут на хуй не нужны, сказал он. Криэйтором, Вава, криэйтором.»
Затем творцом телевизионной реальности, замещающей
реальность окружающую, и, наконец, остается один шаг живым богом, земным
мужем богини Иштар. По сюжетной роли герой близкий родственник Петьки из
предыдущего романа, пытливый «простачок», познающий жизнь, этакий доктор
Ватсон или фламмарионовский Кверенс, задающий вопросы тем, кто посвящен в
тайны, и выдающий, когда автору нужно, вполне мудрые сентенции. «Мясо» прозы
тоже типично пелевинское; ее основные черты это, во-первых,
психоделическая мотивация событий, проведенная со знанием предмета и еще
более последовательно, чем в «Чапаеве и Пустоте». Это дает автору, среди
прочего, полную свободу говорить о самых тонких вещах с любой степенью
серьезности или иронии, не очень заботясь о правдоподобии. Во-вторых,
постоянное обыгрывание архетипов, культовых и анекдотических, в диапазоне от
тайн мироздания, Вавилонской башни, Иштар, Энкиду и быков-шеду до «быков»
на 600-х «Мерседесах» (название этой марки машин Пелевин интерпретирует как
«Merde-SS. В смысле магического ордена ездунов-изуверов») и прочих
современных мифов очень узнаваемо и остроумно, несмотря на то, что прием
постоянно один и тот же: травестирование рекламных штампов, и остается
привкус избыточности и повтора после «Чапаева».
Вообще, схема построения романа используется автором не в
первый раз и вполне предсказуема: герой, балующийся психостимуляторами,
получает доступ, иногда несанкционированный, к тонкому знанию (замечательна
в этом смысле история с «маркой» ЛСД, съеденной героем, которая оказалась
«пропуском на пять человек на станцию сжигания мирового мусора»), где он
узнает нечто, полностью перестраивающее его представление о мире. У Петьки
Пустоты было сумасшествие и кокаин, здесь тот же кокаин, грибы и ЛСД. Типы
старые; истории новые.
О новизне, точнее, о синхронности как приеме, надо
сказать особо: складывается, особенно к концу романа, впечатление, будто
слова прямо с клавиатуры компьютера шли на печатный станок настолько
незаметен зазор между реальностью письма и реальностью чтения. Говоря
специальным языком, читателя встречает «интерактивное общение с виртуальной
средой романа в реальном времени». Это когда читаешь пародию на рекламу
женских прокладок, а по телевизору тебе в это время показывают эту самую
рекламу в оригинальном виде. Происходит сдвиг в читательском сознании,
путаница реальностей, когда непонятно, что же правда: то, что ты видишь, то,
что ты читаешь, или что-то третье, или ничего? (Пелевинский ответ:
«ничего»). В-третьих густейшая цитатная и пародийная среда. Реклама уже
сама по себе цитата, а поскольку герой человек избирательно начитанный,
возникает эффект «цитаты в n-ной степени»:
«Мировой Pantene pro V!
Господи, благослови!»
Прием этот очень яркий, но и очень «скоропортящийся»:
пародия живет ровно столько времени, сколько живет в массовом сознании
рекламный слоган, ее породивший.
Цитаты и аллюзии в романе предлагаются автором на любой
уровень интеллекта и эрудиции: от «Тампакса», бандитской пальцовки и
«понятий» до «Египетской марки», каббалы, Авесты и Гурджиева с Грофом. Вещь
настолько насыщена отсылками к самым разным текстам и явлениям, что читателя
просто подмывает начать расшифровывать и интерпретировать, но увлекаться
этим особенно не следует: овчинка далеко не всегда стоит серьезной выделки.
Расшифровка цитат по отношению к литературе давно превратилась в подобие
читательского интеллектуального самоудовлетворения: так же умеренно приятно
и так же ни к чему не ведет. Это занятие стоит оставить для любителей
считать Пелевина «загадочным писателем» то-то им простор для загадок и
толкований! А по-хорошему следует просто скользить к этому слою по
касательной и мимоходом получать удовольствие на том уровне, который тебе
доступен, благо, количество таких уровней достаточно велико. В эпоху, когда,
по утверждению постмодернистов, все повторимо и цитатно, аллюзивная игра не
может быть настоящей целью автора, она не больше, чем фон (а если все-таки
цель, то тем хуже для автора).
Теперь о более существенном, переходя к которому, оставляем
на совести Пелевина: 1) надуманность и сомнительный вкус некоторых
каламбуров; 2) ощутимую перегруженность однотипными пародиями на рекламу,
часто представляющими собой «пародию для пародии», то есть опять же род
диогеновского самопочесывания; 3) избыточное и пестрое как полиграфическое,
так и текстовое оформление романа, которому предпосланы: посвящение,
предуведомление, текстуры на форзацах и обоих обложках (имеется в виду
издание, стилизованное под кубинский флаг с портретом Че Гевары в найковском
берете). Но это все, в конечном счете, мелочи.
В серьезном ракурсе объект, против которого направлен пафос
романа, очень грозен это всеобщее информационное пространство
потребительского общества. Форпосты этого явления реклама, масс-медиа (в
первую очередь телевидение), мировая компьютерная сеть. Они входят в жизнь
каждого, не спрашивая разрешения, и замещают реальное пространство жизни
виртуальным ведь известно, что, когда человек увлечен, скажем,
компьютерной игрой или смотрит телевизор, он утрачивает контакт с
реальностью и живет в том мире, который ему в данный момент показывают.
Происходит это отнюдь не только в рамках романа. Перед телевизионщиками,
рекламщиками и прочими «диспетчерами» информационного пространства открыты
практически неограниченные возможности манипулирования сознанием.
Телевидение, подобно наркотику, погружает человека в измененное состояние,
но если наркотический транс существует по своим законам, то телевизионный
транс управляется извне: от тебя добиваются именно той реакции, которой
хотят добиться: купить ненужную вещь, проголосовать за ненужного правителя.
Народ в такой ситуации выступает даже не стадом баранов, а простой «ботвой»
на грядках, которую телевизионные «творцы» окучивают как хотят. Одна из
заслуг Пелевина в том, что он в легко и массово читающейся книге анализирует
явление, на описание которого психологам и социологам потребовалось бы (и
уже написано) много трудно читаемых книг. Проблем Интернета автор
пока не касается, зато разбирается с родственной проблемой оцифровки всех
явлений действительности и с тем, что из этого может следовать.
Одна из важных прикладных тем романа
гуманистически-образовательная. Хотя большинство людей и так догадывается,
что реклама и политика (граница между которыми очень расплывчата) суть вещи
недобросовестные и что жевать «Тампакс» без сахара это вовсе не высшее
счастье в жизни, Пелевин четко и профессионально, на уровне
терминологических и технических подробностей, лишь слегка утрируя,
показывает, каким именно образом изготавливается
рекламно-политическое вранье.
Этот роман затрагивает один из нервных центров современной
жизни, причем делает это гораздо болезненнее и тоньше, чем в «Чапаеве». В
нем, в отличие от «Чапаева», просматривается позиция автора, отнюдь не
олимпийски-спокойная. «Я люблю страну, но не переношу то, что в ней
происходит», это строчка из эпиграфа к роману. В тоне повествования
временами звучит (надеюсь, подлинная) обескураженность: проблема очевидна и
страшна, а как ее решать непонятно. Никакой положительной программы или
хотя бы подобия выхода не предлагается. Последний «кадр» романа
типичный «fadeaway», вариант эскапизма: уходящий по своей дороге к горизонту
«Туборг Мэн» с известной картинки на пивной банке, он же живой бог
Вавилен Татарский. Все это происходит «под слоганом «Sta,
viator!»* (вариант для региональных телекомпаний «Шта,
авиатор?»)». Впрочем, скорее всего, по Пелевину, никакого выхода вообще
не существует, есть только то, что ничего нет, то есть еще одна модификация
пустоты, и эта пустота, несмотря на открытый финал, еще грустнее, чем в
предыдущем романе.
Один из замечательных образов в «Чапаеве» глиняный
пулемет Василия Ивановича, сделанный из мизинца будды Анагамы и превращающий
все, на что он направлен, в абсолютную сущность, то есть в пустоту. Создание
таких образов одна из самых сильных сторон таланта Пелевина. В «Generation
П», вещи изрядно мизантропической, очень интересны зверюшки, в первую
очередь сирруф (такой гриффончик), страж Вавилонской башни, с «милой,
хотя немного хитрой мордочкой, над которой завивался кокетливый
гребешок», выполняющий для Татарского функцию «экскурсовода» в кислотном
«путешествии»; имеется хомячок Ростропович, которого награждают орденами в
честь хорошего настроения хозяина (без комментариев, выпад, как и многие
другие, на совести автора). Есть еще один зверь, малоприятный, но весьма
запоминающийся.
«
Там было написано, что матерные слова стали
ругательствами только при христианстве, а раньше у них был совсем другой
смысл и они обозначали невероятно древних языческих богов. И среди этих
богов был такой хромой пес Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его
обозначали большой буквой «П» с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то
в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он
просыпается, он наступает».
Далее по тексту этот образ развивается, и попавшему под его
обаяние (а какой русский в конце ХХ века не попадет под обаяние слова
«пиздец»?!) вместе с героем становится страшновато:
« Фарсук Карлович, вы слышали про птицу Семург?
<
> Была такая восточная поэма про то, как тридцать птиц полетели
искать своего короля Семурга, прошли через много разных испытаний, а в самом
конце узнали, что слово «Семург» означает «тридцать птиц» <
> Я вот
подумал, а может, наше поколение, которое выбрало «Пепси», <
>
может быть, все мы вместе и есть эта собачка с пятью лапами? И теперь мы,
так сказать, наступаем?»
Постмодернистская цитатность и деконструкция доведены в
романе почти до предела: цитатно все, не существует ничего, иными
словами, всему наступает, а то и уже наступил, пес на пяти ногах.
Пелевин мастер держать внимание читателя. Но, оторвавшись
от текста и взглянув со стороны, обнаруживаешь, что пустота Пелевина так же
виртуальна, как и его мир, то есть ее нет, рассеялась, как дым. Пока читаешь
роман, легко увериться, что человек это всего лишь телепередача, которая
смотрит другую телепередачу, транслируемую непонятно кем для тех, кого на
самом деле нет; но когда, оторвавшись от книги и выходя за дверь, ты реально
получаешь кулаком в глаз или проливаешь на ногу кипяток из чайника, о
пелевинских доводах как-то забываешь и жизнь сразу наполняется вполне
конкретным содержанием. Такой ход мысли тоже неоднократно был обыгран
автором, поэтому логически и казуистически его позиция неуязвима, да и не
особенно тянет ее уязвлять.
Единственно что не оставляет одна мысль: это все
прекрасно, но авторская позиция под знаком пустоты и несуществования это,
как ни крути, довольно безвольная авторская позиция. Когда жизнь страшна и
непонятна, проще всего констатировать, что ничего нет и миру наступает
Семург на букву «П». Пелевин великолепно ставит проблему, одну из самых
существенных в современном бытии, честь ему и хвала за это, до него,
насколько мне известно, так ее не ставил никто. (Родственным путем шел
Станислав Лем в «Конгрессе футурологов (из дневников Ийона Тихого)», где
жизнь оказывалась многослойной психоделической галлюцинацией.) Но на
постановке такой проблемы, что называется, западло останавливаться.
Дальше-то что? Что делать, в свете последних решений? Или «дальше тишина»?
Воюешь так воюй до конца, пока либо победишь, либо сломаешься, иначе
писателю и ввязываться бессмысленно, по-моему, так.
* «Остановись, путник!» (лат.)
|