Задача формирования нового дискурса подступила к русским писателям с двух сторон. С одной стороны, чтобы выжить в условиях непрекращающейся экономической стабилизации, они должны учиться писать «глянец». С другой стороны, чтобы выжить в условиях угрожающей коммерциализации литературы, им необходимо как-то сохранять профессиональный пафос.

Территория, на которой встречаются эти противоположные задачи, называется «постмодернизмом». Речь идет не о том постмодернизме, в котором наблюдается слишком много запятых (или полное отсутствие оных), а о классической формуле Умберто Эко «ирония плюс занимательность». Такого постмодернизма, пусть читатель бросит в меня камень, у нас до сих пор не состоялось.

Можно ли удачно поженить высокоинтеллектуальный иронизм стеснительного сноба и высокооплачиваемую занимательность сюжета? Вопрос не праздный: на мой взгляд, счастливый брак вообще вещь загадочная, противоестественная и нелогичная. Слишком разные сопряжены в нем потенциалы.

Говорят, у итальянцев есть такой обычай: если в доме рождается девочка, оставшейся после ее первого купания водой поливают в доме цветы. Рождается мальчик — воду выливают на улицу...

Женщине принадлежат дом, цветы, сковородки, кастрюли. Мужчине принадлежит география. Центростремительная и центробежная модели (коллапс и энтропия), по идее, должны дополнять друг друга в браке.

На одной популярной музыкальной радиостанции была игра: слушатели звонили в студию и «женили» между собой модных исполнителей. Женщины звонили охотнее и чаще. Сватовство — женское занятие: соединять, уравновешивать, приводить к гармонии, порядку. Мужчинам интереснее все делить: Аристотель, Оккам, Лейбниц, Николай Пирогов, Никколо Кузанский... Первый мужчина — Бог — тоже делил: тьму и свет, хлябь и твердь, Адама и Еву. (Кстати, представление о том, что Бог — мужчина суть разновидность деизма: отец всегда куда-нибудь уходит: на войну, на работу, в другую семью, наконец... Каждый папа — чуточку «полярный лётчик».)

Говорят, мальчикам с младенчества присущ страх смерти. Когда рвется пуповина, их, в отличие от девочек, уже ничто не связывает с вечным круговоротом жизни; аксиома «жить, чтобы жить» для мужчин физиологически недостоверна. Борясь со страхом несуществования, они изобретают религию, искусство, науку и, наконец, войну. Естественно, поэтому, что мужчина — это Хаос.

А женщина — Космос.

«Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех».

Виктория Токарева. Рассказ «Лавина».

«Все бабы — суки».

Виктор Пелевин. «Чапаев и Пустота».

Легко догадаться, что «женщина и мужчина» — это миф. Бинарная эпистемологическая модель. Тургенев в свое время делил человечество на «Гамлетов» и «Дон-Кихотов», можно поделить на мужчин и женщин. (Физический пол в этом случае значения не имеет).

Взятые в чистом виде, как миф, мужчина и женщина представляют собою системно-структурное различие. (Считается, что женщины любят кошек, мужчины — собак. Мужчины ценят свободу, женщины — семью. Мужчинам нравятся табак и пиво, женщинам — духи. И так далее).

В действительности же различие мужчины и женщины носит несистемный характер. (Моя жена ценит семью, но категорически предпочитает собак кошкам. Пиво пьем вместе). Эта несистемность плюс упомянутое выше стремление мужчин и женщин дополнять друг друга в браке (то есть актуализировать различие), позволяют говорить о женщино-мужчинах (или наоборот) как о различании (diffеrance). Это означает, что в социально-бытовой практике человека женщина и мужчина не могут реализовываться в чистом виде. Зато они могут реализоваться в идеальной сфере, каковой является искусство.

Об искусстве женском и мужском можно сказать то же, что и собственно о женщинах и мужчинах. Потому что критика, как и обыденная мысль, в «муже-женском» вопросе тяготеет к идеализации бинарной модели. С моей («мужской» — в данном случае) точки зрения женское искусство традиционно, нормативно и квазиэстетично. Мужское же искусство, напротив, есть искусство новаторское со всеми вытекающими отсюда последствиями. Канадская славистка Серафима Ролл высказывается, правда, в противоположном духе: «Поиски новой социальной и повествовательной энергетики заставили меня обратиться к новой женской личности, противоположной традиционно мужской». Втайне мы с ней оба считаем, что быть новатором хорошо. И это уже выдает «мужчин» в нас обоих. Как и стремление мыслить оппозициями.

Перейдем к конкретике. С «традиционно мужской» идеалистической точки зрения Виктор Пелевин и Виктория Токарева — разные писатели. Анализируя их творчество, можно набрать приличный букет различий, совсем как в известном трактате «Чем отличаются мужчины от огурцов». Но это схоластика. Гораздо жизненнее — выявить не различие, а сходство.

Какой-то великий математик сказал: «Сначала я понял, что эта теорема верна, а потом стал думать, как ее доказать». Как и он, я по-женски почуял свою истину сердцем, когда стал размышлять на практическую тему: почему (вернее, как) бывает недовольна мною моя жена. Она недовольна тем, что я в поте лица пишу умную и красивую диссертацию о творчестве Пелевина и других умных и красивых писателей. Понятно, что ни денег, ни славы нам с ней это не принесет. Но разве это важно? В поисках ответа (стремясь разобраться в потемках женской души) я стал читать книжки Виктории Токаревой, усматривая в ней видного женского душеведа. И обнаружил удивительнейшее сходство двух писателей, разделенных пропастью моих личных обстоятельств.

Во-первых, обнаружил я, Пелевин — мужчина, а Токарева — женщина. Это важно в свете гипотезы различания (то бишь неразличия) идеальных эстетических типов и удесятеряется тем обстоятельством, что поклонники Пелевина — преимущественно мужчины (вплоть до аудитории журнала «Плэйбой»), а поклонницы Токаревой вычисляемы по обложкам, в которых продаются ее книги.

Во-вторых, Пелевин пишет о несуществовании и смерти, а Токарева пишет «за жизнь». Точнее, «за любовь», а ведь любовь и смерть, как известно из психоанализа, — одно и то же.

Наконец, у Пелевина и Токаревой одинаковые имена. Не будем пренебрегать символикой. В пору говорить о близнечном мифе, но эти авторы — не близнецы, они — двойники. В соответствии с концепцией двойничества, они осуществляют парные функции в контексте единого смысла. Каждый из них обладает набором качеств, противоположно-дополнительных друг другу.

Пелевин — интроверт (у него 99 процентов лирических персонажей — мужчины), Токарева — гармонично экстраверсивна: знает и тех, и этих. Как следствие, Пелевин монологичен (его диалог сродни диалогам Платона, где сократовским оппонентам отводилась роль аккомпаниаторов). Токаревский монолог лирической героини дробится обилием косвенной и несобственно-прямой речи, представляющей иную точку зрения и иной пафос (часто этим вражьим агентом в эстетике героя является сама автор).

Пелевин строг и академичен, он не «ищет человека», его Абсолютный буддизм свободен от мусорного психологизма субъектов. Токарева — «философ жизни», чистая экзистенциалистка.

Пелевин тяготеет к готике и эротике (фаллос, помещенный в гедонистски-комфортную Пустоту, сиречь философия, как метафора онанизма). Токарева стремится к романике и ботанике (субъективно-трагическая, но объективно необходимая гармония пестика и тычинки).

Токаревские тексты прозрачны и суггестивны — в них можно жить. (Основной жанр романской архитектуры: замок и монастырь). Тексты Пелевина холодно отстранены, наивного читателя они не вмещают и репрезентируют собственную художественность как вторичную знаковую систему (готический храм — место не для жилья, но для созерцания, лекций, проповедей и молитв).

Когда читаешь Токареву, возникает ощущение, что она смеется: над собой, над героем, над ограниченностью предлагаемых жизнью сюжетных коллизий. Ее стиль (особенно в маленьких «святочных» рассказах) — это почти стёб: тотальная ирония, которую, правда, в силу действия все той же тотальной иронии читатель чаще всего не воспринимает. Когда читаешь Пелевина, не покидает ощущение, что он втайне серьезен. «Внутренняя Монголия», «внутренний прокурор» и прочие насильно профанируемые inner objects лишь внешне комичны, на самом же деле речь идет о том, что «наболело»: стеснительный постмодернист не может сказать «я Вас люблю», только «как говорится, я Вас люблю». Всем смешно — ему нет.

Пелевин играет (поскольку писательство — это игра), и не имеет альтернативы игре (объект писательства, то бишь жизнь, — это тоже игра, этакий puzzle, иллюстрация к философской схеме). Поэтому он вынужден играть серьезно (игра, помноженная на игру, дает сурьёз). Токарева пишет «реалистично», сама жизнь как объект художественного отношения не вызывает у нее сомнений, поэтому факту писательства она может отдаться как занятию несерьезному. Выходит, что Пелевин — романтик, а «пародирует себя в акте письма» постмодернистска Токарева. Вот крайности и сомкнулись. (В культуре вообще только эти два эмоциональных полюса и существуют: «романтизм» и «постмодернизм», то есть фактически позитивизм и агностицизм. А где есть «два», там ищи одно).

Перечисление парных функций можно бы продолжить, но уже и так ясно: образы творчества Пелевина и Токаревой столь идеально противоположны, что реально эти фигуры сами по себе существовать не могут.

Виктор Пелевин и Виктория Токарева — это одна личность. Их формальная противоположность есть условие внутримозгового диалога литературы (правое и левое полушария). Феномен Пелевина (а ведь в обоих случаях речь идет именно о феномене, а никак не о реальном авторе!) был бы невозможен без феномена Токаревой, как «мущщина» невозможен без «бабы».

И наоборот.

Феномен постмодернистской «имморальной» эстетики был невозможен без феномена традиционных этических и эстетических ценностей. Их иллюзорное различание и составляло соль литературного процесса. Мы пропагандируем одно и обличаем другое не потому, что правая часть головы лучше левой, а потому, что, как говорил обаятельнейший Портос, «я дерусь, потому что я дерусь». В процессе выявления различий каждый желающий обретает свою самость. (Другой вопрос — зачем).

Что показала дискуссия о постмодернизме, бывшая последние несколько лет главной точкой приложения нужности литературной критики и литературной науки? То, что постмодернизм есть миф, существующий, как всякий миф, во время его рассказывания. Без дискуссии о постмодернизме русский литературный постмодернизм не состоялся бы. Так же, как не состоялся бы, скажем, реализм без Белинского. Вот Пушкин: считал себя романтиком и был вполне этим доволен. Но появился миф реализма, и отца русского романа сделали реалистом. Потом появился миф модернизма, и Пушкина сделали модернистом. На самом-то деле, он, конечно (как и Токарева) — постмодернист. Не потому что читатель ждет уж рифмы «розы», а потому, что он максимально открыт произволу интерпретатора.

Признанной особенностью постмодернизма является то, что он легко вовлекает в свое интерпретационное поле любой объект. В то же время собственный стиль, метод или школу создать не торопится.

Пользуясь этим обстоятельством, творчество Виктора Олеговича Пелевина так же легко исключить из постмодернистских рамок, как творчество Токаревой — включить в них. Никто не соответствует формуле «ирония плюс занимательность». У первого интеллектуальной иронии заметно больше, чем энергии сюжета. А игровую иронию Виктории Самойловны можно депотенциировать, лишь приложив немалые усилия.

Вот если бы они писали вместе, как брат и сестра Гонкуры... Представьте результат эксперимента: русский Форрест Гамп! Его социальная значимость была бы равна объединению шахмат и футбола. Великих и победоносных русских шахмат и многострадально-любимого русского футбола... (Вообразите важность этой задачи в контексте обновления общенациональной концепции!)

Как издательский проект такое объединение (не шахмат и футбола, а Пелевина и Токаревой) выглядит вполне возможным. В русском журнале «Плэйбой» есть двойная рубрика: «Мужчины» и «Женщины». Виктору Пелевину к страницам «Плэйбоя» не привыкать. А Виктория Самойловна — во имя такой-то великой цели — неужели откажет? С игрового дискурса — в публицистический; оба выступают в роли Солженицына на тему, как обустроить отдельно взятый уголок России.

Проект, ужасающий своей бездарностью, если не ошибаюсь. Но это уже не важно. Солженицыным все быть хотят. А делить буду я.