ПЕЛЕВИН
ТЕКСТЫ
КУПИТЬ
СТАТЬИ
ИНТЕРВЬЮ
ИЛЛЮСТРАЦИИ
ФОТОГРАФИИ
СООБЩЕСТВО
ОБЩЕНИЕ (ЧАТ)
ФОРУМ
СУШИ-БАР
ЛЕНТА НОВОСТЕЙ
О ПРОЕКТЕ
ССЫЛКИ
КАРТА САЙТА
РЕКЛАМА НА САЙТЕ
КОНТАКТЫ
ПРОЕКТЫ
Скачать Аудиокниги
Виктор Олегыч (tm): ни слова о любви
текфйозй
Хостинг осуществляет компания Зенон Н.С.П.
Статьи
» Посмотреть результаты

Татиана Спектор
«Хрустальный мир» Пелевина - диалог с Серебряным веком

 

В 1908-1910 годах в Москве и Петербурге существовал «мистический треугольник» - секретный союз, организованный оккультисткой Анной Минцловой (1865-1910?) (Carlson 1988, Богомолов 1998). «Треугольник», естественно, состоял из трёх человек - самой Минцловой и двух поэтов-символистов: Андрея Белого (Борис Бугаев, 1880-1934) и Вячеслава Иванова (1866-1949). Семнадцатого августа 1910 года Минцлова загадочно исчезла - села в поезд, отправлявшийся из Москвы в Петербург, и после этого никто в России её не видел (Бердяев 1949: 207, Богомолов 1999: 101-107, Тургенева 189).

 

Какие цели преследовала Минцлова, создавая «мистический треугольник»? Куда и почему она исчезла?

 

Ответа на эти вопросы, поставленные современниками Минцловой в начале прошлого столетия и вновь заданные Марией Карлсон в 1988 году, нет и в нынешних исследованиях по Серебряному веку, как явствует из сравнительно недавних работ Николая Богомолова (1998, 1999). Мало того, ни Карлсон, ни Богомолов не дают определённого ответа и на более общий вопрос о роли Минцловой в истории русского символизма, хотя и склоняются к мысли о том, что влияние Минцловой на символизм было скорее положительным.[1]

 

Совсем иной ответ на вопрос о роли Минцловой в истории русской культуры - определённый и отрицательный - мы находим не в научном труде, а в художественном тексте, рассказе Виктора Пелевина «Хрустальный мир» (1991).[2] Более того, рассказ отвечает и на вопросы, зачем Минцловой был нужен «мистический треугольник» и почему она внезапно исчезла.

 

Хотя в своём рассказе Пелевин не называет имён ни Минцловой, ни Белого и Иванова, он называет других символистов, а также многие другие знаковые имена эпохи: Александра Блока (1880-1921), Дмитрия Мережковского (1865-1941), Петра Успенского (1878-1947), Освальда Шпенглера (1880-1936), Карла Маркса (1818-1883), Рудольфа Штейнера (1861-1925), Августа Стриндберга (1849-1912) и Фридриха Ницше (1844-1900). Кроме того, Пелевин цитирует тексты как символистов, так и других авторов, а также широко пользуется ссылками на экстратекстуальные знаки времени: картины, статуи, музыкальные произведения и предметы обыденной жизни. Эти скрытые и явные аллюзии к текстам начала XX века, а также общая атмосфера рассказа, насыщенная образами эпохи, говорят о том, что пелевинский текст - это  вклад в обсуждение проблем Серебряного века, включая «эпизод с Минцловой». Перед тем, как предъявить доказательства в поддержку этого утверждения, напомню сюжет рассказа.

 

Сюжет рассказа очень прост. Увлечённые разговорами о смене культурных эпох и попеременным принятием кокаина и эфедрина, два петербургских юнкера не выполнили приказ своего капитана «не пропускать по Шпалерной в сторону Смольного ни одну штатскую » и позволили трём подозрительным пешеходам пройти к Смольному дворцу (149).

 

Действие рассказа происходит в ночь с 24 на 25 октября 1917 года. Эта временная рамка сразу, то есть с первых слов автора, устанавливает связь между пелевинскими  юнкерами и октябрьской революцией. Мало того, одному из пешеходов, прорвавшихся к Смольному, Пелевин даёт имя: Эйно Райхья. Необычное и потому знаковое имя известного финского большевика - ещё одна деталь, которая связывает рассказ с событиями русской истории, поэтому читатель легко распознаёт ещё более известных большевиков в двух других пешеходах:

 

                На первый взгляд ему было лет пятьдесят или чуть больше, одет он был в тёмное пальто             с бархатным воротником, а на голове имел котелок. Лицо его с получеховской бородкой    и широкими скулами было бы совсем неприметным, если бы не хитро прищуренные     глазки (150).

 

                Пожилая седоватая женщина в дрянной вытертой кацавейке. Она была не то что       толстой, но какой-то оплывшей, словно мешок с крупой (162). 

 

В первом пешеходе мы узнаём Владимира Ленина (Ульянов, 1870-1924), потому что Пелевин использует его клише-образ, а также и конкретный портрет: бородка, широкие скулы, прищуренный взгляд, - созданный в массовом сознании серией фотографий, сделанных в 1917 году в Петрограде и растиражированных впоследствии официальным советским «искусством». «Ильич» провёл осень и зиму того года на улицах, приветствуя толпу, поэтому он много раз запечатлён в тёмном пальто с воротником. Правда, вместо котелка он чаще носил в холодной России ушанку, а воротник пальто был меховым, но в эмиграции он носил именно котелок и пальто с бархатным воротником. Его фотографии в таком виде тоже существуют, но русский читатель может их не помнить, потому что на них рядом с «вождём» нередко запечатлён и Лев Троцкий (1879-1940). Какое-то время эти фотографии появлялись в советской печати, но сначала с них исчез Троцкий, а потом исчезли и сами фотографии.

 

Описывая первого пешехода, Пелевин использует не только портретные, но и иные клише, связанные с образом  «вождя» в нашем сознании. Мы знаем, что Ленин картавил, любил Апассионату Бетховена и был связан с немцами в первую мировую войну. Вот и пелевинский пешеход картавит в двух из трёх своих личин - в образе человека в котелке и в образе дамы с вуалью. Юнкера замечают странное совпадение: «И обрати внимание, оба картавят. Тот, первый, и эта», и даже комментируют его как возможное «указание высших сил», однако, принимают «указание» скорее легкомысленно: «Да ну и что. Мало ли народу грассирует. Французы вообще все. И ещё, кажется немцы» (157). Слушая мелодию, которую играют немецкие часы, пешеход (уже в третьей своей ипостаси - образе инвалида в коляске) принимает позу «Ильича» с известного портрета Исаака Бродского «Апассионата»:

               

                Часы заиграли. Николай никогда раньше не видел, чтобы музыка - пусть даже               гениальная - так сильно и, главное, быстро действовала на человека. Инвалид на секунду             закрыл лицо ладонью, словно не в силах поверить, что такую музыку мог написать               человек (164).

 

Пелевин называет в тексте и сонату, и имя её создателя. Называя имя композитора, он слегка его изменяет, используя немецкий артикль фон вместо ван, чем подчёркивает немецкое происхождение «нечеловеческой» музыки. Далее Пелевин ассоциирует музыку Бетховена с немецкой тактикой психологической подготовки солдат к бою:

 

                Николай чуть не уронил часы на мостовую - они заиграли. Это были несколько нот                напыщенной мелодии - Апассионата, - сказал Юрий. Людвиг фон Бетховен. Брат       рассказывал, что немцы её перед атакой на губных гармошках играют (160).  

 

Эндрью Бромфилд, переводчик рассказа на английский язык, приводит имя композитора в его реальной огласовке (ван Бетховен), чем ослабляет внимание к немецким деталям в портрете первого пешехода и, соответственно, устраняет один из важнейших мотивов в пелевинском диалоге с символистами (мы в этом убедимся позже).[3]

 

Эйно Рахья в рассказе описан скупо - просто безликий пролетарий в картузе и сапогах, что и понятно, потому что не портрет, а имя финского большевика - культурный знак октябрьской революции. Пелевин даёт ровно столько знаков мифа революции, сколько нужно, чтобы мы ощутили присутствие этого мифа в рассказе. Поначалу мы и воспринимаем рассказ как типичную постмодернистскую игру с культурными и историческими клише, создающими миф русской большевицкой революции.

 

В этом, историческом, контексте портрет «седоватой женщины» выглядит как описание внешности Надежды Крупской (1869-1939), соратницы и жены большевицкого вождя. «Седоватая женщина» - мнимая сестра милосердия, стоящая за инвалидным креслом:

 

                Перед юнкерами в инвалидном кресле сидел мужчина, обильно покрытый бинтами и                 медалями. Перебинтовано было даже лицо - в просветах между лентами белой марли   виднелись только бугры лысого лба и отсвечивающий красным прищуренный глаз За   креслом, держа водянистые пальцы на его спинке, стояла пожилая седоватая женщина в            дрянной вытертой кацавейке. Она была не то чтобы толстой, но какой-то оплывшей,    словно мешок с крупой.[4] Глаза женщины были круглы и безумны и видели явно не            Шпалерную улицу, а что-то такое, о чём лучше не догадываться; на её голове косо стоял                 маленький колпак с красным крестом (162)  

 

Это описание, построенное на другой серии фотографий, сделанных в Горках перед смертью Ленина в 1924 году, - жестокая шутка Пелевина, явная всякому, кто видел эти фотографии безумного старика с полными ужаса глазами, покрытого пледом, в инвалидном кресле. Почти на всех фотографиях Крупская стоит или сидит рядом с коляской умирающего мужа.

 

Признаки инфернального характера, свойственные обоим персонажам: «отсвечивающий красным глаз»,  «глаза безумны, видели что-то такое, о чём лучше и не догадываться», входят в ту же серию деталей, что и музыка особого воздействия, и намекают на соответствующее происхождение большевицкой революции. Непосредственное отношение к этим намёкам имеет и портрет «сестры милосердия». Рассмотрим его внимательнее, потому что на его интерпретации строится центральная гипотеза статьи. 

 

В пелевинском портрете выделены две черты: бесформенная фигура и круглые глаза. Мы видим рыхлую женщину с выпуклыми глазами на фотографических портретах Крупской. Но так же выглядит и Минцлова: на её фотографии мы видим большие круглые глаза на одутловатом лице и  расплывшуюся фигуру.  И вербальные её портреты, данные современниками, рисуют грузную женщину с выпученными глазами:

 

                Теперь ей было 45 лет (1905-С.Т.). Бесформенная фигура, чрезмерно большой лоб, выпуклые голубые глаза, очень близорукие, - тем не менее они всегда будто смотрели в        необъятные дали (Волошина 124).

 

                Это была некрасивая полная женщина с выпученными глазами (Бердяев 207).

 

                Безвозрастная, с астматической одышкой; а глаза, глаза! - близоруко-выпуклые    (Евгения Герцык. Цит. по Богомолов 1999: 46)

 

                Мешок, или - толстое тело, уселся в кресло Минцлова двумя колёсами глаз                 протыкалась за стены: в пустоты космические (Белый 1933: 320).

               

                Дверь настежь; и вваливалась, бултыхаяся в чёрном мешке (балахоны, носимые ею,    казались мешками); просовывалась между нами тяжёлая головища и щурились           подслеповатые и жидко-голубые глазёнки; а разорви их, - как два колеса: не глаза; и -           темнели: казалось, что дна у них нет (Белый 1990: 316-317).

 

Обратим внимание на неуклонное повторение двух указанных черт в описаниях Минцловой, причём Белый употребляет то же сравнение, что Пелевин - мешок. Ещё важнее - пелевинская «сестра милосердия» тоже устремляет свой взгляд в «пустоты», как и Минцлова. Современные нам исследователи отмечают те же признаки в облике Минцловой (включая особенный взгляд) и говорят о её внешнем сходстве с известной теософкой Еленой Блаватской (1831-1891):

 

                She had Mme. Blavatsky’s intense grey-blue eyes and the same hypnotic gaze; … Minclova             wore the dark, loose garments favored by Mme. Blavatsky to cover  her similarly plump, even                 obese figure (Carlson 1988: 64).

 

                Анна Рудольфовна Минцлова выделялась прежде всего своим внешним сходством с Блаватской. Полное одутловатое лицо, близорукие глаза навыкате (Азадовский,                 Купченко 67). 

 

В статье я буду доказывать, что наряду с «историческим», или «революционным» контекстом, в котором «сестра милосердия» ассоциируется с Крупской, в рассказе есть ещё и «блоковский» контекст, созданный аллюзиями к текстам Блока и других авторов Серебряного века, и в этом контексте на первый план выходит сопоставление «сестры милосердия» с Минцловой. Явным это сопоставление становится с помощью одной детали - красного креста на шапочке «сестры». Красный крест играет важнейшую роль в пелевинском диалоге с представителями Серебряного века о путях русской культуры. В чём состоит эта роль, мы узнаем в конце статьи.

 

«Блоковский» контекст рассказа создан аллюзиями к стихам, письмам и дневникам Блока, а также цитатами из его стихотворения 1904 года «Я жалобной рукой сжимаю мой костыль»[5]  Это стихотворение, написанное 3 июля 1904 года, отражает подавленное настроение Блока в дни визита Белого в Шахматово, когда произошла первая, ещё неясная размолвка между поэтами. Одна из целей, преследуемых  Пелевиным при ссылках на этот текст, - напомнить читателю о популярном  мифе «дружбы-вражды» Блока с Белым и включить этот миф в символическую ткань рассказа. Я имею в виду литературоведческую традицию рассматривать отношения между этими поэтами как нерасторжимый союз взаимной любви-ненависти: в течение почти двадцати лет, с 1903 по 1921 годы, до самой смерти Блока поэты переписывались, встречались, дарили и посвящали друг другу стихи, и их имена нередко стояли рядом в печати. В результате, современники и биографы Блока и Белого часто пишут о двух поэтах одновременно (См., например: Иванов-Разумник, Мочульский, Орлов).

 

В своём рассказе Пелевин объединяет современную литературную традицию с двумя древними: русским фольклорным эпосом о трёх богатырях и христианскими агиографическими текстами о св. великомученике Георгии. Как известно, три богатыря Илья Муромец, Алёша Попович и Добрыня Никитич стойко защищали Святую Русь и веру православную от Змея Горыныча, Тугарина Змеевича и других «змеев» в давние периоды истории страны. Назвав своих юнкеров Муромцев и Попович, Пелевин выражает мысль о том, что борьба со змеем актуальна и в современной истории. Кроме того, Пелевин создаёт в рассказе вербальную копию фрагмента популярного полотна «Богатыри» Виктора Васнецова - башлыки юнкеров, сидящих верхом на лошадях, напоминают остроконечные шлемы богатырей-всадников с картины Васнецова.

 

Образ змия-дракона связывает в рассказе эпос о трёх богатырях с самым известным чудом св. Георгия, когда святой является в образе юноши-воина с копьём, верхом на белом коне, в тот самый момент, когда чудовище-змий изготовляется проглотить очередную жертву, - и пленяет гада. В рассказе содержится множество намёков на этот агиографический и иконографический сюжет - от Георгиевского креста до Медного всадника и вот такой, например, картинки: 

 

                Юрий держал ложечку (с кокаином - С.Т.) двумя пальцами, сильно сжимая, словно у него в руке был крошечный и смертельно ядовитый гад, которому он сжимал шею (155).

 

Обращаясь к этому сюжету, Пелевин, как и в случае с фольклорным эпосом, проводит мысль о том, что поединок со змием вполне может происходить и в современной истории. В рассказе есть сцена, в которой Юрий (русский вариант греческого имени Георгий) Попович верхом на лошади пытается имитировать фальконетовскую статую:

               

                Юрий вдруг сильно ударил лошадь сапогами по бокам. -Х-х-ха! За ним повсюду      всадник медный! - закричал он и с тяжело-звонким грохотом унёсся вдаль по пустой и                тёмной Шпалерной. Затем он даже попытался поднять лошадь на дыбы (147).

 

Цитаты из пушкинской поэмы («за ним повсюду всадник медный», слегка искажённая «тяжело-звонкой» и легко восстанавливаемая «с тяжелым грохотом») помогают читателю увидеть сходство позы юнкера с позой Петра и воссоздают в нашей памяти статую всадника, попирающего змею копытами своего коня.

 

Аллюзии к событиям древней истории создают ещё один контекст в рассказе, который назовём условно «мифологическим». В этом контексте юнкера могут быть восприняты как современные заместители древних рыцарей-защитников. Однако же они не выполняют свою спасительную миссию и не защищают Россию от её вечного врага в начале двадцатого века.

 

Как ни странно, тема миссии или духовного подвига постоянно возникает в диалоге юнкеров. Юрий, например, говорит Николаю Муромцеву, что Рудольф Штейнер показывал ему в Дорнахе древнюю гравюру, на которой были изображены два рыцаря. Штейнер сказал, что один из рыцарей - Юрий, и что он «отмечен особым знаком и должен сыграть огромную роль в истории», потому что «в духовном смысле» он стоит «на некоем посту», защищая мир от «древнего демона, с которым когда-то сражался» (165). Николай, в свою очередь, видит «странные подобия сновидений», в которых «они с Юрием едут по высокому берегу реки и даже вроде бы не они с Юрием , а какие-то два воина» или «они с Юриемсквозь клубы тумана» мчатся «на конях навстречу чудищу» (153, 167).

 

В своих сновидениях Николай видит ещё и Петроград или даже всю Россию в образе чудесного города:

 

                Померещился огромный белый город, увенчанный тысячами золотых церковных    головок и как бы висящий внутри огромного хрустального шара, и этот город - Николай           знал это совершенно точно - был Россией (167).

 

Россия так прекрасна в этих видениях, «что у Николая на глаза навернулись слёзы». Правда, как только кончается действие кокаина или эфедрина, исчезают и волшебные сны, и юнкера опять обнаруживают себя на «безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах» (147). С переходом от эйфории к «отходняку» меняется и отношение юнкеров к России  - от жертвенной любви к ненависти:

 

                -Мы защитим тебя, хрустальный мир, - прошептал он и положил ладонь н рукоять       шашки (166).

 

                - «Хр-р-рустальный мир», с отвращением к себе и ко всему на свете подумал Николай.             Недавние видения показались ему настолько нелепыми и стыдными, что захотелось в         ответ на хруст стекла так же заскрипеть зубами  (168).

 

Два контрастирующих образа Петербурга в рассказе - сияющий и прекрасный в сравнении с мрачным и промозглым, - а также перепады в настроении юнкеров от восторга к отвращению напоминают резкие смены состояний лирического «я» Блока. В 1903 году его лирический герой вдруг меняет рыцарскую преданность «Вечно Юной» в Стихах о Прекрасной Даме (1904, написаны  в 1901-1902) на «жестокую арлекинаду» в циклах Распутья (1902-1904) и Пузыри земли (1904-1905), а потом ещё резче в 1907 - в цикле Страшный мир (1909-1916). Биографы считают, что эти резкие переходы от восхищения к страшному разочарованию вызваны, во-первых, внешними событиями, во-вторых, кризисами внутренней жизни поэта (Мочульский 59-60, Орлов XVIII-XIX, XXXIII-XXXIV). Белый тоже проходил через эмоциональные кризисы в эти годы, что отразилось в его стихах 1903 года и в книге стихов Урна (1909) (Мочульский 273, 293).

 

Многие стихи Блока и Белого, написанные до конца 1903 года, - это мистико-романтические гимны в духе Владимира Соловьёва (1853-1900) с его мистико-эсхатологической идеей Вечной Женственности. В 1903 году в стихах Блока «строгие мистические ноты сменились чем-то демоническим», по мнению Сергея Соловьёва (165), а позднее оба поэта, и Блок, и Белый - разочаровались в идеале Вечной Женственности. В стихах 1907 года объектом их мистического поклонения является не Прекрасная Дама, а Россия, что особенно ощутимо в стихотворном цикле Блока Родина (1907-1916) и заметно в книге стихов Белого Пепел (1908). 

 

Объединяя литературный миф Блока-Белого с древними рассказами о спасителях от змия-дракона, Пелевин включает двух поэтов в дискуссию о духовной миссии человека и его участии в мировой истории. Если рассматривать участие русских символистов в истории с этих позиций, их роль не назовёшь успешной. Поэты-символисты были призваны (как сами о том писали) защитить возлюбленную ими Родину от древнего врага-демона, но не распознали демона в революции, и не только не боролись против неё, а напротив - приветствовали: Блок в поэме Двенадцать (1918), а Белый в поэме Христос воскресе (1918).

 

Предыдущее предложение могло бы послужить заключительным выводом о диалоге Пелевина с русскими символистами, если бы мы не знали о существовании «сестры милосердия» с красным крестом на шапочке и о «мистическом треугольнике». «Треугольник» возник в 1908 году и существовал до 1910 года, благодаря усилиям Минцловой, которая старалась организовать «секретное Братство Рыцарей Истины чтобы спасти мир от восточных оккультистов и демонических сил».[6] Это один из источников идеи ассоциировать в рассказе русских символистов (в виде двух юнкеров) с древними рыцарями. 

 

Проблемами, которые обсуждались в «треугольнике» - восточные оккультисты, панмонголизм, тайные враги, демонические силы, рыцарство, роза и крест, спасение России, - Минцлова пыталась увлечь не только Белого и Иванова, но и философа Николая Бердяева (1874-1948), и  Блока, но не преуспела (Бердяев 298, Carlson  1993: 92).

 

В своих воспоминаниях о том, как Минцлова пыталась привлечь его на свою сторону, Бердяев приводит эпизод, который непосредственно связывает события его жизни с пелевинским рассказом и позволяет предположить, что мифологический подтекст рассказа, а также позиция Пелевина относительно Минцловой сложились отчасти благодаря бердяевским воспоминаниям:[7]

               

                Я воспринимал влияние Минцловой как совершенно отрицательное и даже   демоническое. С ней у меня было связано странное видение Я лежал в своей комнате,           на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в углу против меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и вдруг, под образом,   увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица её было ужасное, как бы          одержимое тёмной силой; я очень сосредоточенно смотрел на неё и духовным усилием            заставил это страшное видение исчезнуть, страшное лицо растаяло. Потом Ж., которая              обладает большей чувствительностью, видела её в форме змеи, с которой мне                приходилось бороться (Бердяев 208).   

 

Вот, что видела Ж., то есть Евгения Рапп, чей рассказ Бердяев приводит в том же тексте:

               

                Рано утром была послана коляска, чтобы встретить Минцлову на вокзале Я лежала на            кушетке в каком-то странном полусне. О приезде Минцловой я не думала, и вдруг,              неожиданно, я увидела себя в нашем парке, погружённом в предрассветные сумерки.                Н.А. (Бердяев - С.Т.) стоял около пруда и пристально всматривался во что-то, ползущее              по стальной поверхности пруда. Я увидела длинную змею, которая, извиваясь,    приближалась к нему. Меня охватил ужас. Я видела голову змеи, мертвенно бледную,                 которая напоминала голову женщины с огромными, мутными глазами. Эти глаза                 впивались в Н.А. Он стоял неподвижно, как зачарованный, и в то мгновение, когда      когти змеи впились в землю и она подползла к нему, он выхватил кинжал и вонзил его в             голову змеи. Кровавые полосы поползли по стальной поверхности пруда. В это      мгновение я услышала голос Минцловой, которая выходила из коляски. Несмотря на все усилия, Минцловой не удалось привлечь Н. А. к тому оккультному ордену, к           которому она принадлежала (Бердяев 208).

 

Теперь о Блоке. Хотя он и отказался участвовать в кружке Минцловой, темы «треугольника» его интересовали: он говорил и писал о панмонголизме, демонических силах, рыцарстве, розе и кресте, и спасении России - как в своих художественных текстах, так и в дневниках и письмах. В переписке Блока с Белым страх Минцловой перед «восточными оккультистами» сплетался с идеей панмонголизма Владимира Соловьёва.

 

В своих работах 1890-х годов Соловьёв пророчествовал гибель России и всего христианского мира в результате победы «жёлтых орд», которые придут с Дальнего Востока, и призывал западные страны поднять «крест и меч» в борьбе против «Дракона Востока». В своём стихотворении 1894 года, написанном под впечатлением японо-китайской войны, Соловьёв предрекает гибель России-«третьего Рима», только наказание придёт на этот раз, - говорит поэт, - не с Ближнего, как при падении Константинополя-«второго Рима», а с Дальнего Востока:

 

                                Панмонголизм! Хоть имя дико,

                                Но мне ласкает слух оно.

                                Как бы предвестием великой

                                Судьбины Божией полно      

                               

                                Смирится в трепете и страхе

                                Кто мог завет любви забыть

                                И третий Рим лежит во прахе,

                                А уж четвёртому не быть.

 

Блок позднее использовал две первых строчки этого стихотворения в качестве эпиграфа к «Скифам». Тему Запада и Востока, арийской культуры и «жёлтой опасности» Соловьёв развивает также в эссе «Три разговора» (1900) и в «Краткой повети об Антихристе» (1900), что нашло горячий отклик у русской интеллигенции того времени, особенно после поражения русской армии в войне с Японией в 1905 году.

 

Идея панмонголизма произвела глубокое впечатление на Блока и Белого ещё в юности, а после встречи с Минцловой заняла важное место в их переписке. В своих письмах 1911 года Блок и Белый берут на себя подвиг спасения России и всего христианского мира от «жёлтой опасности». Блок пишет Белому 12 марта 1911 года:

 

                Всё «моё» и всё «не моё», равно великое: «священная любовь», и 9-е января, и Цусима         - и над всем единый большой, строгий, милый, святой крест У нас - дело: мы на           «флагманском корабле» я каждый день готовлюсь к сражению (Блок-Белый 250).

 

В своих ответных письмах от 15 и 20 марта Белый сравнивает будущие сражения, о которых пишет Блок, с Куликовской битвой 1380 года, чтобы представить постоянные войны России против «жёлтых орд» как символ вечной борьбы  христианства с демоническими силами:

 

                И то, что мутило наши души, теперь оно начинает грохотать на востоке: скорее бы «Куликово поле»   Гибель подстерегает каждого из нас ежеминутно как русских Но наплевать. Даже и смерть на поле Куликовом - ясная смерть. Принимаю твои слова об испытании, может быть, уже близком (Блок-Белый 251).

 

                Мы русские, а Русь - на гребне волны мировых событий. Русь чутко слушает, и её   чутко слушают. Я, Ты, мы не покинуты в сокровенном; за нами следят благие силы, не        покинут нас, поскольку мы - русские. И от поля Куликова по всем полям русским                прокатится: «За Русь, за Сичь, за козачество, за всех христиан, какие ни есть на свете»             Аминь[8] (Блок-Белый 253).

 

Пелевин включает тему панмонголизма  в текст рассказа путём ссылки на хорошо известную неприязнь Блока к жёлтому цвету. Как пишет Владимир Орлов в комментарии к дневнику поэта, «Жёлтая кровь, желтокровие, просто жёлтое («жолтое») - на языке Блока: всё пошлое, низменное, благополучное» (Орлов 1963: 478, комм. 44). В Дневнике Блока находим следующую запись о «жёлтой опасности» (14 ноября 1911 года):

 

                Мы позёвывая говорим о «жёлтой опасности» . Аничков раз добродушно сказал мне                 (этим летом): «Вы узко мыслите. Цусима - неважное событие. С Японией воевала не              Россия, а Европа». Так думают все офицеры, кончая первым офицером,[9] всё ползёт,     быстро гниют нити швов изнутри («преют»), а снаружи остаётся одна видимость.

 

                Так и мы: позёвываем над жёлтой опасностью, а Китай уже среди нас. Неудержимо и             стремительно пурпуровая кровь арийцев становится жёлтой кровью Остаётся             маленький последний акт: внешний захват Европы. Это произойдёт тихо и сладостно             внешним образом. Ловкая куколка-японец положит дружелюбно ручку на плечо арийца,         глянет «живыми, чёрными, любопытными» глазками в оловянные глаза бывшего арийца         Надо найти в арийской культуре взор, который мог бы бестрепетно и спокойно            (торжественно) взглянуть в «любопытный, чёрный, пристальный и голый» взгляд     (Блок Т.7: 89. Курсив автора записи).

 

Мы находим важные соответствия между этой дневниковой записью и стихотворением Блока, процитированном в рассказе («Я жалобной рукой»). Рассказ начинается эпиграфом - двумя последними строчками первой строфы:

 

                Вот третий на пути. О, милый друг мой, ты ль?

                В измятом картузе над взором оловянным?

 

Заканчивается рассказ двумя последними строчками этого стихотворения     

 

                И дальше мы бредём. И видим в щели зданий

                Старинную игру вечерних содроганий.

 

Две строчки второй строфы цитируются внутри рассказа:

 

                Заборы, как гробы. В канавах преет гниль.

                Всё, всё погребено в безлюдьи окаянном!

 

Излюбленный блоковский символ духовного распада гниль представлен двумя синонимами  гнить/гниль и преть в обоих текстах (стихотворении и дневниковой записи). В дневниковой записи мы находим прилагательное оловянный и существительное взор, а в стихотворении эти слова соединены в словосочетание взором оловянным. Ключевое слово в этом сочетании - оловянный - очень редко используется Блоком. В дневниковой записи поэт использует этот эпитет для объединения трёх слов: глаза, взор, взгляд в один общий образ - оловянный взор арийца. Я думаю, что Пелевин цитирует стихотворение, в частности, для того, чтобы привлечь наше внимание к двум блоковским образам: «жёлтая кровь» как символ духовного распада и «ариец» как представитель западной культуры перед лицом культуры восточной, точнее, дальневосточной - японской, китайской и монгольской (Пелевин, возможно, присоединяет сюда и Тибет).

 

Другой элемент стихотворения, важный для рассказа, - это «третий на пути». Рассказ начинается с этой строчки, хотя это не первая, а третья строка стихотворения. Пелевинская настойчивая игра с числами три и два (три богатыря-два юнкера, три пешехода-две женщины, три трупа-двое карманных часов и т.д.), особенно в случае «недостающего» богатыря в современных командах рыцарей - два юнкера и два поэта, - наводит читателя на мысль о том, что в рассказе есть третий главный герой. Стихотворная строчка объясняет, что герой этот не вместе с юнкерами, а «на пути». Пелевин как бы продолжает это объяснение на второй странице рассказа:

 

                Но чтобы не пропустить кого-то к Смольному по Шпалерной, надо, чтобы кроме двух               готовых выполнить приказ юнкеров существовал и этот третий, пытающийся туда          пройти (149).

 

Позднее юнкера встречают «третьего», воплощающегося по очереди в трёх пешеходов, один их которых предстаёт в трёх личинах. Во всех этих образах, кроме «сестры милосердия» (о ней позже), подчёркивается их принадлежность к западной культуре: первый пешеход ругается по-немецки и грассирует, как немец, любит немецкую музыку, убивает людей цепочкой от немецких часов и одет так, как одевался Ленин в западно-европейской эмиграции. Третий пешеход - финн. Информация, полученная из первых строчек стихотворения и «обогащённая» отсылкой к Дневнику, снимает всякие сомнения: «третий» в рассказе - ариец. Дальше в рассказе этот символ получает, казалось бы, неожиданное развитие.

 

В конце рассказа Эйно Райхья везёт оружие в тележке с рекламой лимонада, «идиотизм и пошлость» которой Николай отмечал ещё в самом начале рассказа (147-148):

 

                Перед собой пролетарий толкал вместительную жёлтую тележку  с надписями              «Лимонадъ» на боках, а на переднем борту тележки был тот самый рекламный плакат,     который бесил Николая даже в приподнятом состоянии духа, - сейчас же он показался              всей мировой мерзостью, собранной на бумаге (168-169).

 

Юнкера пропускают Эйно с его тележкой в Смольный, хотя он и обещает «напоить всю Россию» своим «лимонадом».

 

Пелевинская метафора «жёлтый лимонад» как диавольская отрава, погубившая  Россию, - это бесспорная разработка блоковского образа «жёлтой крови», достаточно взглянуть на термины, которыми Николай описывает своё отношение к жёлтому рекламному плакату: «пошлость» и «мерзость». Эти слова в устах Блока - знаки перехода западной цивилизации в буржуазную фазу. Блок воспринимал этот переход как духовный распад, ведущий к бездуховной культуре, и обвинял в этом распаде «жёлтую кровь», то есть восточное влияние, которое тайно поставляло духовную отраву западным народам. Собственно, об этом и говорят строки в Дневнике: «Неудержимо и стремительно пурпуровая кровь арийцев становится жёлтой кровью».

 

Пелевинский же «жёлтый лимонад» приходит не с Востока, а с Запада: тележку привозит финн, а его соратник, первый пешеход, если и не совсем немец (мать Ленина-Ульянова была из обрусевших немцев), то послан немцами. На массовом уровне прочтения текста Пелевин, конечно, имеет в виду ленинские связи с правительством Германии во время первой мировой войны и обвиняет немцев в помощи большевикам. Но на более глубоком уровне он указывает на распад Теософского общества в 1907-1912 годах, осуществлённый Рудольфом Штейнером, австрийцем, работавшим в Германии, и тем раскрывает перед нами сложную картину предреволюционной деятельности оккультных сект.

 

Штейнер начал отделяться от «восточной» ветви теософской школы и создавать «западную» ветвь в 1907 году, на мюнхенском конгрессе теософов, и окончательно отошёл от Теософского общества, создав Антропософское в 1912 году в Дорнахе, в Швейцарии (Carlson 1988: 66, Азадовский и Купченко 146). Он стремился принизить значение буддистских традиций в теософии и взамен предлагал усилить влияние «христианского» розенкрейцерского учения. В письме из Мюнхена от 21 мая 1907 года Минцлова писала:

 

                Недавно совершилось очень важное событие в оккультном мире. Эзотерическая школа            разделилась на восточную и западную. Восточная в руках Mrs. Besant, а вся        христианская мистика и Розенкрейцерство - отныне во главе этой школы Д-р (то есть        Штейнер - С.Т.) (Богомолов 1999: 44).

 

Штейнер представлен в рассказе вполне ощутимо: его имя названо не однажды и, кроме того, Пелевин даёт множество явных и скрытых ссылок на учение «Д-ра»[10] и на его влияние в русских теософских и символистских кругах в начале XX века. Штейнер устанавливал контакты с русскими теософами и интеллигенцией в целом, используя разные каналы. В 1906 году он намеревался прочитать серию лекций неподалёку от Калуги, но отложил свой приезд из-за русско-японской войны и революции 1905 года. Вместо этого, он прочитал несколько лекций специально для русских теософов в Берлине, в сентябре и ноябре 1905 года, и в Париже, в мае и июне 1906 года (Carlson 1993: 96, Азадовский и Купченко 151-152). В 1912 году он пригласил русских, в том числе и Белого, на строительство Гетеанума в Дорнахе. Уже цитированная сцена встречи Юрия со Штейнером в Дорнахе - явная ссылка на антропософский период в жизни Белого (Белый 1982, Тургенева 187-203, Спивак, Мочульский 327-330).

 

Одна из скрытых аллюзий к учению Штейнера - сцена передачи Юрию пяти ампул с эфедрином:

 

                Один из юнкеров тем временем отделился от группы и подъехал к Юрию. Это был       Васька Зиверс, в училище его не любили за преувеличенный  педантизм и плохое      знание русского языка, а с Юрием, отлично знавшим немецкий, он был накоротке.            Васька быстро положил в неё (ладонь - С.Т.) крохотный свёрточек. Он развернул Васькин свёрток внутри было пять ампул Юрий пожал плечами. - Педант            называется, берёт кокаин, а отдаёт эфедрином (160)

 

Фамилия Васьки - это фонетическая версия (немецкое произношение) фамилии ближайшей сотрудницы Штейнера Марии фон Сиверс (1867-1948),[11] которая стала его женой в 1914 году. Она помогала Штейнеру устанавливать и поддерживать контакты с русскими с 1906 по 1925 годы.[12]

 

Мария фон Сиверс была правой рукой Штейнера в организации лекций в Европе, включая ту серию лекций, которой особенно восхищались Белый и другие русские антропософы. Эти лекции, прочитанные в Христиании (нынешний Осло) в октябре и в Колоне в декабре 1913 года были записаны слушателями и разошлись в России под названием Пятое Евангелие. Пелевинские пять ампул с эфедрином - намёк на Пятое Евангелие и на роль христианского учения в теории Штейнера.

 

Оттого, что юнкера ужасно себя чувствуют после васькиного эфедрина, они позволяют Эйно Райхья пройти к Смольному. По той же причине им не удаётся задержать инвалида и его спутницу, которая к тому же снайперски стреляет:

 

                Инвалид вскочил с кресла и быстро побежал в сторону Литейного; следом, стуча         солдатскими сапогами, побежала сестра милосердия. Николай сдёрнул с плеча карабин,           повозился с шишечкой предохранителя и выстрелил вверх.

                - Стоять! - крикнул он.

                Сестра на бегу обернулась и дала несколько выстрелов из нагана - завизжали рикошеты,            рассыпалась по асфальту выбитая витрина парикмахерской Николай опустил ствол и              два раза выстрелил наугад: беглецов уже не было видно (164).

 

Если иметь в виду, что Минцлова была главным помощником фон Сиверс в поддержке контактов Штейнера с русскими и передавала записи его лекций в Петербург и Москву,[13] то станет ясно, что «сестра» и Васька действуют заодно, преследуя одну и ту же цель. Таким образом, можно, наконец, сделать вывод о пелевинском ответе на вопрос об участии Минцловой в истории русского символизма и её роли в истории русской культуры. Пелевин говорит в своём рассказе, что Минцлова играла определённую и очень серьёзную «духовную» роль в подготовке и победе русской революции. В чём эта роль состояла, станет понятно, когда мы поймём значение детали «красный крест» на шапочке «сестры».

 

Современники Минцловой пишут о том, что она была послана либо Штейнером, либо розенкрейцерами с секретным заданием оказать влияние на ведущих представителей русской культуры того времени («удельных князей русской культуры», как Минцлова их называла) - Белого, Блока, Бердяева и Иванова:

 

                В круг его (Белого - С.Т.) жизни вошла «оккультистка» и ясновидящая Анна   Рудольфовна  Минцлова, вызванная на это, как она говорила, словами Белого о     розенкрейцерах в предисловии к его книге Урна Она горела стремлением создать   круг людей в помощь стоящим за ней руководителям борьбы с угрожающими      человечеству в близком будущем катастрофами  (Тургенева 90).

 

                Я обратил внимание на Минцлову, когда она приехала для уловления в        антропософские сети А. Белого и молодых людей, группировавшихся вокруг него. Она               была послом Штейнера в России Позднее молодые люди, во всём склонные видеть    явления оккультного характера, говорили то, что она скрылась на Западе, в     католическом монастыре, связанном с розенкрейцерами; то, что она покончила с собой,   потому что была осуждена Штейнером за плохое исполнение его поручений (Бердяев                207-208).[14]

 

Учитывая сказанное выше, нам придётся признать, что в «блоковском» контексте рассказа красный крест на шапочке женщины - розенкрейцерский. Пелевин говорит нам таким способом о принадлежности «сестры»- Минцловой к розенкрейцерам или близким к ним кругам и о её секретном задании. Задание состояло в том, чтобы сбить «удельных князей русской культуры» с толку, направив их внимание в сторону Востока, в то время, как духовный враг шёл с Запада. Эту задачу она блестяще выполнила и «исчезла», то есть попросту уехала в 1910 году, потому что цель была достигнута - в 1911 году символисты безостановочно писали друг другу о своём духовном подвиге борьбы с «жёлтыми ордами». [15]   

                                                                                                                                Статья написана в 2001 году

 

Литература

 

Азадовский, К. и В. Купченко. «У истоков русского штейнерианства» Звезда 6 (1998)

Александр Блок-Андрей Белый. Переписка. 1940. Slavische Propylaen. Band 65. Munich: Wilhelm               Fink. 1969

Белый, Андрей. Начало века. Под ред. П.Н. Медведева. М-Л.: Государственное издательство     художественной литературы. 1933

Белый, Андрей. Воспоминания о Штейнере. Под ред. Fréderéric Kozlik. Paris: La presse libre.       1982

Белый, Андрей. Между двух революций. Под ред. В.Э. Вацуро и др. М.: Художественная           литература. 1990

Бердяев, Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). Paris: YMCA-Press.            1949

Блок, А.А. Собр. соч. В 8 т. Под ред. В.И. Орлова и др. М-Л.: Художественная литература. 1960-              1963

Богомолов, Н.А. «Anna-Rudolph. Маленькая монография». Новое литературное обозрение  29         (1998)

Богомолов, Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Научное приложение XVIII.           М.: НЛО. 1999

Волошина М.В. Зелёная Змея. История одной жизни. М.: Энигма. 1993

Иванов-Разумник, Р.В. Александр Блок. Андрей Белый. 1919. Rarity Reprint 15. Letchworth:          Bradda Books. 1971

Мочульский, К.В. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М.: Республика. 1997

Орлов, В.И. «История одной дружбы-вражды». В кн.: Александр Блок-Андрей Белый. Переписка.           1940. Slavische Propylaen. Band 65. Munich: Wilhelm Fink. 1969, V-LXIV

Орлов, В.И. Комментарии к 7 т. Собр. соч. А.А. Блока в 8т. М-Л.: Художественная       литература.          1963

Соловьёв, С.М. Апрель. М., 1910

Спивак, М.Л. «Андрей Белый-Рудольф Штейнер-Мария Сиверс». Литературное обозрение.    №4 (1995): 44-64, №5 (1995): 44-68

Тургенева, Ася. «Андрей Белый и Рудольф Штейнер». В кн.: Воспоминания об Андрее Белом. Под ред. В.М. Пискунова. М.: Республика. 1995: 187-203

Carlson, Maria. « Ivanov-Belyj-Minclova: The Mystical Triangle. » Cultura e memoria: atti del terzo                 simposio internationale dedicato a Vjacheslav Ivanov. Vol 1. Pubblicazioni della Facolta di       lettere e filosofia dell Universita di Pavia 45 (1988): 63-79

Carlson, Maria. « No Religion Higher Than Truth »: A History of the Theosophical Movement in    Russia, 1875-1922. Princeton: Princeton UP. 1993

 

 

 



[1]   Belyj’s visit to Ivanov in St. Petersburg, while disappointing in terms of Russia’s Rosicrucian future, was fruitful in other ways. Belyj’s old polemics with Ivanov were ended. Ivanov also facilitated the reconciliation of Belyj with Blok. For Ivanov the Minclova episode was also useful. Whatever hysteria she may have imparted, Minclova also imparted a great deal of interesting information about occultism; some of the imagery and concerns found their way into Rosarium and Cor Ardens as well as into Ivanov’s articles of this period, especially «Zavety simvolizma»… Finally, the episode facilitated Ivanov’s collaboration with Musaget (Carlson 1988: 76). И пусть старания эти по большей части оказывались откровенным шарлатанством и обманом, сама её личность порождала события, мифы, образы, тексты, становившиеся во многом зиждительными для русской литературы (Богомолов 1999: 110).

[2]   В сборнике Голубой фонарь (М.: Текст). В статье я использую издание Жёлтая стрела. М.: Вагриус. 1999, указывая номера страниц в скобках после цитат.

[3]   Andrew Bromfield, trans. « Crystal World » The Blue Lantern By Victor Pelevin. New York: New Directions Publishing Corporations. 1997, 63-89.

[4]   Мешок с крупой - морфологическая отсылка к фамилии Крупская (Пользуюсь случаем полагодарить Билла Комера за эту подсказку). 

[5]   Опубликовано впервые в сборнике Нечаянная радость (1907), а позже включено в цикл Город (1904-1908). Я цитирую стихотворение по восьмитомному изданию 1960-1963. Т.2:150.

[6]   Secret « Brotherhood of the Knigts of Truth … in order to save the world from Eastern occultists and demonic powers (Carlson  1993: 91). См. также воспоминания Белого о вечере, который он провёл с Ивановым и Минцловой в Петербурге 11 января 1910 года (Богомолов 1998: 72-73).

[7]   Я вовсе не пытаюсь сказать, что это плагиат. Нет, это обычный интертекст. Пелевин даже указывает на источник заимствования, назвав юнкера Николаем.

[8]   Курсив принадлежит авторам писем. Говоря о «поле Куликовом», Белый имеет в виду и реальное историческое событие, и поэму Блока «На поле Куликовом» (1910), где та же мысль, что и в письме: тёмная сила с востока (татаро-монголы) может быть побеждена светлой силой (князь-рыцарь) и православной молитвой: «Теперь твой час настал! Молись!»

[9]   Государь Император Николай II (См. Орлов 1963: 478, комм. 43). Имя юнкера Муромцева  - Николай - даёт широкий спектр ассоциаций с Государем-новомучеником  и его участием в событиях российской истории начала прошлого века: война с Японией, первая мировая война, отречение Государя и т.д..

[10]   Из идей Штейнера, упомянутых в рассказе, назову только те, которые имеют отношение к теме статьи: карма в контексте «Голгофы»; четыре тела, образующие человеческое существо: физическое, астральное, эфирное и Я; дух музыки. Среди работ Штейнера ближе всего к теме статьи Пятое Евангелие (1913).

[11]   Пелевин здесь обыгрывает орфоэпическое правило немецкого языка, по которому буква s означает звук /z/ перед гласным. Штейнер и другие немцы произносили фамилию Марии «Зиверс.». Любопытную иллюстрацию сказанного находим в воспоминаниях Белого: Он (Штейнер - С.Т.) силился произнести фамилию «Соловьёв», чтобы не вышло «Золовьёв»; он напирал на «ЭСС», произнося это «ЭСС» с усилием: в его произношении казалось, что фамилия «Соловьёв» начинается по меньшей мере с пяти «эсс»  (Белый 1982: 72).

[12]   « When Russians wished to be received by Dr. Steiner, they wrote first to Fräulein von Sivers » (Carlson 1993: 93). Об участии фройляйн фон Сиверс в первом свидании Белого со Штейнером см. Спивак, а также Белый 1982 и 1933.  

[13]   Как пишет Мария Карлсон, Минцлова «maintained a direct line to Steiner through her … friend Marie von Sivers» (Carlson 1993: 90).

[14]   Современные исследователи проблем Серебряного века сомневаются в том. что Минцлова была чьей-либо посланницей, но подтверждают её контакты со Штейнером и розенкрейцерами (Азадовский и Купченко 169-173, Богомолов 1999: 35, 43-44, 417, Carlson 1988: 66).

[15]   В английском переводе рассказа красного креста на шапочке «сестры» вообще нет, есть только «революционная» красная ленточка: « A small cap with a red ribbon was perched crookedly on her head » (80), соответственно, и смысл рассказа ограничен революционными рамками.

Перейти вверх этой страницы