Возможно, существование такого явления, как традиция, в самом общем смысле обусловлено страхом человечества перед забвением и стремлением запечатлеть свой опыт познания посредством некоей образной и знаковой системы. По мнению В.Б. Шкловского, «искусство: основано на непрерывной перепроверке мира, и для этой перепроверки мы, параллельно миру, как бы отраженно создаем другую действительность, сопоставляя многообразие нашего чувства и опыта с четкими, отделенными в то же время, создаваемыми структурами искусства» [3, 320].

В начале ХХ века Е. Замятиным было предложено поэтическое осмысление научной антиномии «энтропия - энергия». Во второй половине ХХ - ХХI веках возрастание энтропии в обществе и сознании человека становится предметом внимания многих писателей, социологов и мыслителей. Энтропия как социальный процесс, как индикатор духовной стагнации, становится ключевым принципом авторского миромоделирования. Словом, сложившиеся историко-культурные обстоятельства активизируют названный мотив, способствуют тому, что он продуктивно функционирует в произведениях ряда авторов обозначенного периода. Можно предположить, что мы имеем дело с формированием относительно новой литературной традиции.

Жизнеспособность вновь возникающей традиции, в особенности традиции литературной, может быть продиктована, во-первых, ее острой востребованностью, исторической обусловленностью темы и проблематики, во-вторых, укорененностью в русле традиции более масштабной. «Развитие состоит в том, что под условием одного и того же психологического процесса, в границах одних исторических форм, содержание углубляется, делаясь человечнее, обогащаясь всем, что выработала мысль в смысле жизненных выводов и теоретических обобщений» [1, 146], - считает один из патриархов отечественного литературоведения А.Н. Веселовский.

Одним из наиболее ярких примеров в ракурсе обозначенной проблемы формирования традиции на основании исследования социальной и духовной энтропии является творчество В. Пелевина, в частности, его повесть «Омон Ра». Если рассматривать практически любое произведение писателя в свете общей определяющей концепции, то действительный мир? по воззрению автора, предстает проекцией внутренних процессов духовной жизни индивидуума. Замкнутое пространство, в котором он находится, - порождение его собственной воли и сознания. Именно поэтому такое горячее эмоциональное сопереживание вызывает у героев повести одинокий космонавт, заключенный в игрушечную ракету, не имеющую выхода. С их стороны такое отождествление себя с безвестным пленником оказывается предвидением будущего и одновременно констатацией собственной несвободы.

Миниатюрный манекен становится аллегорией жизни летчиков, выраженной в категориях их образного мышления. Вместе с тем он вписывается в аналогичную систему символов всего произведения в целом. Подобной аллегорией являются, например, пойманные голуби, о которых вспоминает один из участников инсценированного полета на Луну. «Когда ящик падает, голубь сразу хочет смыться и бьет крыльями по стенкам - ящик даже подпрыгивает» [2, 132]. Или песочные часы, о которых Омон впервые думает как о совокупности волящих существ. «Каждая песчинка обладает собственной волей и ни одна не хочет падать вниз, потому что для них это равносильно смерти. И вместе с тем для них это было неизбежно; а тот и этот свет: очень похожи на эти часы: когда все живые умрут в одном направлении, реальность переворачивается, и они оживают, то есть, начинают умирать в другом» [2, 93].

Символом, носящим наиболее обобщающий характер, становится, пожалуй, медведь со звездой героя на груди. Помимо образа пленника, который он собой олицетворяет, в медведе сосредоточена вся бессмысленная жертвенность эпохи, доходящая до логического абсурда. Чего стоит, например, трагифарс, героями которого становятся Иван Трофимович Попадья и его сын Марат, ставшие дичью на охоте для высокопоставленных гостей. А Зарайское летное училище имени Мересьева, курсанты которого, по аналогии с известным героем войны, подвергаются обязательной ампутации ног?

Да и сама история полета на Луну сопровождается многочисленными жертвами, меж тем как история отечественной космонавтики оказывается всего лишь тщательной инсценировкой.

Присутствие абсурда в повести оправдывается не только ироничным осмыслением действительности, но и попыткой автора воспроизвести мировоззренческий фон эпохи. Абсурд стал нормой жизни. Сомнения в целесообразности и смысле приносимой жертвы остаются за фасадом героических лозунгов, и тысячи мальчиков, подобных членам экипажа лунохода, уходят в небытие, не имея ни настоящего, почти целиком замененного искусственной моделью действительности, ни будущего. Трудно представить себе жертву более бескорыстную и более бессмысленную.

Абсурд, по сути, есть порождение двоемыслия как основного принципа показанной автором действительности. Сущность двоемыслия, если обращаться к традиции мировой литературы, основательно показана О. Хаксли, считавшим ее неотъемлемым признаком тоталитарного государства. В отечественной литературе сущности двоемыслия как следствия нравственной мутации коснулись А. и Б. Стругацкие. «Парадокс - и, опять же, диалектика - в том, что обманом мы помогаем правде» [2, 56], - выражает подобную нравственную позицию один из персонажей пелевинской повести.

«Подвиг - это такая вещь, к которой подготовиться невозможно: Духовному акту подвига научить нельзя, его можно только совершить» [2, 58 -59]. За этим рассуждением, ставшим одной из заповедей нравственного кодекса граждан советской Империи, принято видеть мгновенный героический порыв, проявление высшего духовного инстинкта. Меж тем, зная о двойном смысле сентенций и лозунгов, можно полагать, что в основе подвига - добровольное жертвоприношение со стороны «героя» и воля Государства, требующего таковых и приобретающего характер поистине инфернальный.

Вместе с тем высокопарное суждение о том, что идея не умрет, пока хотя одна живая душа существует мыслями о ней, в аспекте двойственности восприятия в качестве причины жизнеспособности принципа заставляет назвать не всеохватность идеи, а ограниченность вселенной, которая представляет собой внутренний мир единственной души.

Смыслообразующая антиномия «энтропия - энергия» обусловливает выбор элементов поэтики, одним из которых является способ развития конфликта. В повести «Омон Ра» конфликт развивается в ограниченном пространстве, каковым в произведении является условная вселенная, альтернативный космос.

Такое художественное пространство, созданное автором, включает в себя ряд вариантов. Под альтернативным космосом можно понимать, во-первых, тот информационный и идеологический вакуум, который составляет сущность тоталитарного государства и в котором вынужденно существуют герои. Во-вторых, это понятие апеллирует к своему тождеству с мирозданием, макрокосмом, и представляет собой мифологическое пространство определенной эпохи. И наконец, в соответствии с субъективным осмыслением действительности, альтернативный космос - это микрокосм, мир отдельного индивидуума, творящего историю внутри себя и для себя.

Особенность конфликтной динамики произведения в том, что разрешения противоречия не происходит. Можно наблюдать только инерционное торможение конфликта с каждым новым этапом. Собственно, и переход на новый этап героя повести Омона, микрокосм которого будем считать своеобразным клише для исследования остальных «вселенных», является не результатом свободного выбора, а вынужденным подчинением обстоятельствам.

То, что от выбранного пути мало что меняется, подчеркивает такая, казалось бы, малозначимая деталь, как пищевые ингредиенты, рефреном повторяющиеся по прибытии героя на очередной пункт отправления. «Обед был довольно невкусный - суп с макаронными звездочками, курица с рисом и компот» [2, 16], - вспоминает Омон. Аналогичный обед был и в Зарайском летном, и на базе космонавтов. И даже когда герой достигает-таки видимого освобождения, чудом оставшись в живых, последнее, что показывает автор его глазами, - «несколько пачек риса, упаковка макаронных звездочек и мороженая курица в целлофановом мешке» [2, 191]. «Полет продолжается», - рефлекторно констатирует герой, оказываясь в вагоне метро, и становится понятно, что движется он к аналогичному кольцу (см. схему московского Метрополитена), что было отмечено на маршруте лунохода.

Движение персонажа в художественном пространстве произведения напоминает череду реинкарнационных воплощений. Если окружающий мир - порождение собственного сознания, то, в силу ограниченности последнего, каждый вариант мироздания будет аналогичен предыдущему.

Мысль о реинкарнации появляется в своем непосредственном выражении в эпизоде обследования курсантов на предмет предыдущих воплощений. Реинкарнационное обследование Дмитрия Свириденко выявляет, что он на протяжении нескольких воплощений был доносчиком и предателем. Приговаривая обследуемого к расстрелу, судьи Дмитрия лишают человека шанса прервать порочную закономерность своих воплощений, избавиться от кармического груза, искупить грех. А значит, обрекают его на очередной маршрут по замкнутому кругу. В то же время остается неясным, подлинная ли это демонстрация реинкарнационных матриц, либо сублимация собственных страхов и желаний. Египетское прошлое Омона, например, вполне может быть его мечтой, трансформировавшейся в картину предыдущей жизни.

Таким же образом на протяжении всей повести персонажи, вольно или невольно, препятствуют друг другу в выборе собственного пути. Получается, что Вселенная представлена в произведении некоей гомеостатической системой, где каждый индивидуум старается ограничить другого в его свободном волеизъявлении. Выполняя роль надсмотрщиков по отношению друг к другу, люди не замечают, что давно стали заключенными в их общей тюрьме.

Итак, в осмыслении В. Пелевина прогрессирующая стагнация замкнутой системы, представленной, с одной стороны, государственной структурой, с другой - ограниченной субъективностью индивидуального сознания, становится симптомом времени. Эстетическая обусловленность авторской поэтики и тематическая востребованность позволяют рассматривать художественный ареал писателя в качестве области формирования литературной традиции. Вместе с тем проблематика произведений В. Пелевина соотносится с традиционными вопросами относительно смысла бытия и предназначения человека, взаимодействия личности и общества, личности и Государства, более масштабными и древними, нежели мониторинг социальной энтропии.

ЛИТЕРАТУРА

1. Веселовский А.Н. Избранное: Историческая поэтика. - М., 2006.
2. Пелевин В.О. Омон Ра. - М., 2007.
3. Шкловский В.Б. Несколько слов о книгах ОПОЯЗа // Вопросы литературы. 2006, № 6. С. 315 - 327.