Я планировал в темноту так долго, что успел не только успокоиться, но даже соскучиться и замерзнуть. Мне вспомнилась фраза Данта — «легок спуск Авернский». Флорентийский поэт полагал, что низвержение в ад дается людям без труда. Много он понимал, думал я. Круги, которые я описывал, складывались в однообразно-томительное путешествие, похожее на ночной спуск по лестнице обесточенной многоэтажки. Жутким было то, что я все еще не чувствовал дна.

Чтобы чем-нибудь себя занять, я стал вспоминать все известные значения выражения «дерево жизни». Во-первых, так называлось дерево, на котором висел скандинавский бог Один, стараясь получить посвящение в тайны рун. Висел, надо думать, вниз головой... Во-вторых, в гностическом «Апокрифе Иоанна», который входил в одну из дегустаций по теме «локального культа», был отрывок на эту тему.

«Их наслаждение обман, — повторял я про себя то, что помнил, — их плоды смертельная отрава, их обещание смерть. Дерево своей жизни они посадили в середине рая... Но я научу вас, что есть тайна их жизни... Корень дерева горек, и ветви его есть смерть, и тень его ненависть... Обман обитает в его листьях, и растет оно во тьму...»

Дерево, которое растет во тьму — это было красиво и мрачно. Его плоды, кажется, тоже были смертью — но точно я не помнил. Нагромождение всяческих ужасов в этом описании пугало меня не сильно — ведь древний человек до дрожи боялся многих вещей, которые давно уже стали частью нашего повседневного обихода.

Пропасть становилась шире. Я стал размышлять, каким образом могло возникнуть такое странное геологическое образование. Дом Энлиля Маратовича был устроен на холме — возможно, это было жерло древнего вулкана. Хотя какие к черту вулканы под Москвой... Еще это мог быть пробитый метеоритом тоннель. И, конечно, шахта могла быть искусственной.

Наконец я почувствовал дно. Оно было ближе, чем я ожидал — узкие стены колодца многократно отражали луч моего локатора, искажая пространство. Внизу была вода — небольшое круглое озеро. Оно было теплым — над ним поднимался пар, который я ощущал как избыточную густоту воздуха. Я испугался, что вымокну или даже утону. Но, спустившись еще ниже, я заметил в каменной стене треугольную впадину. Это был вход в пещеру над поверхностью воды. Там можно было приземлиться.

С первого раза это не получилось — я чиркнул крыльями по воде и чуть не плюхнулся в озеро. Пришлось набрать высоту и повторить маневр. В этот раз я сложил крылья слишком высоко над каменным уступом, и посадка оказалась довольно болезненной.

Как и в прошлый раз, удар кулаками в холодный камень стряхнул с меня сон — а вместе с ним и мышиное тело. Я поднялся на ноги.

Тьма вокруг была влажной, теплой и немного душной. Тянуло серой и еще каким-то особым минеральным запахом, напоминавшим о кавказских водолечебницах, где я бывал в раннем детстве. Пол пещеры был неровным, на нем лежали камни, и идти приходилось осторожно, выбирая место для каждого шага. В глубине пещеры горел свет, но его источник не был виден.

То, что я увидел, повернув за угол, показалось мне невероятным.

Впереди была огромная пустая полость — подземный зал, освещенный лучами прожекторов (они, впрочем, не столько освещали пещеру, сколько маскировали ее, слепя вошедшего). Потолок пещеры был так далеко, что я его еле видел.

В центре зала возвышалась громоздкая конструкция, к которой вел длинный металлический помост. Сначала я подумал, что это огромное растение, какой-то мохнатый кактус размером с большой дом, окруженный лесами и затянутый складками темной ветоши. Еще это было похоже на бочкообразную грузовую ракету на стартовой площадке (так казалось из-за множества труб и кабелей, которые тянулись от нее в темноту). На вершине этой конструкции были два огромных металлических кольца, врезающихся в потолок.

Я пошел вперед. Мои подошвы звонко ударяли в металл, предупреждая о моем приближении. Но никто не вышел мне навстречу. Наоборот, я заметил впереди несколько темных фигур, отступивших при моем появлении. Мне показалось, что это женщины в глухих нарядах — вроде тех, что носят на Востоке. Я не стал их окликать: если бы они хотели, они заговорили бы со мной сами. Возможно, думал я, ритуал предусматривает одиночество.

Пройдя еще с десяток метров, я остановился.

Я заметил, что эта огромная бочка, окруженная лесами и трубами, дышит. Она была живой. И тут с моим восприятием произошло одно из тех маленьких чудес, которые случаются, когда ум внезапно собирает из нагромождения непонятных прежде линий осмысленную картину.

Я увидел огромную летучую мышь, стянутую чем-то вроде бандажей и удерживаемую множеством подпорок и креплений. Ее лапы, похожие на перевернутые опоры башенного крана, впивались в два циклопических медных кольца на каменном потолке, а крылья были притянуты к телу канатами и тросами. Я не видел ее головы — она, судя по пропорциям тела, должна была находиться в яме значительно ниже уровня пола. Ее дыхание напоминало работу огромной помпы.

Она была древней. Такой древней, что ее запах казался скорее геологическим, чем биологическим (именно его я принял за серный аромат минеральной воды). Она выглядела нереально, словно охвативший себя плавниками кит, которого подвесили над землей в корсете: такое вполне мог бы нарисовать сюрреалист прошлого века под воздействием гашиша...

Подойти к мыши вплотную было нельзя — ее окружала ограда. Помост, по которому я шел, кончался у вырубленного в камне тоннеля, ведущего вниз. Я осторожно сошел по скользким ступеням и оказался в коридоре, который освещали галогеновые лампы. Коридор напоминал угольную шахту, как их показывают по телевизору — он был укреплен металлическими рамами, а по его полу шли какие-то черные кабели. Мое лицо обвевал легкий ветерок: работала вентиляция.

Я пошел вперед.

Тоннель привел меня в круглую комнату, вырубленную в толще скалы. Комната была очень старой — ее потолок покрывала копоть, которая въелась в камень и уже не пачкалась. На стенах были рисунки охрой — руноподобные зигзаги и силуэты животных. В стене справа от входа темнело похожее на окно углубление. Перед углублением стоял примитивный алтарь — каменная плита с лежащими на ней артефактами. Там были терракотовые диски, грубые чаши и множество однообразных статуэток — фигурки жирной женщины с крохотной головой, огромными грудями и таким же огромным задом. Некоторые были вырезаны из кости, некоторые сделаны из обожженной глины.

Я повернул одну из ламп так, чтобы свет попал в углубление над алтарем. В нем был растянут кусок шкуры. В центре шкуры висела сморщенная человеческая голова с длинными седыми волосами. Она была высохшей, но без следов разложения.

Мне стало жутко. Я быстро пошел вперед по коридору. Через несколько метров он вывел меня в похожую комнату — в ее стене тоже была ниша с мумифицированной головой, пришитой к куску шкуры. На алтаре перед ней лежали кристаллы хрусталя, какая-то неузнаваемая окаменевшая органика и бронзовые наконечники. Стены были расписаны простым геометрическим орнаментом.

Дальше оказалась еще одна такая комната. Потом еще и еще.

Их было очень много, и вместе они напоминали экспозицию исторического музея — «от первобытного человека до наших дней». Бронзовые топоры и ножи, ржавые пятна на месте разложившегося железа, россыпи монет, рисунки на стенах — я, наверно, рассматривал бы все это дольше, если бы не эти головы, похожие на огромные сухие вишни. Они гипнотизировали меня. Я даже не был до конца уверен, что они мертвы.

— Я вампир, я вампир — тихонько шептал я, стараясь разогнать охвативший меня страх, — я здесь самый страшный, страшнее меня ничего тут нет...

Но мне самому не особо в это верилось.

В комнатах стала появляться мебель — темные лавки, сундуки. На алтарных головах теперь блестели украшения, которые с каждой комнатой становились замысловатее — серьги, бусы, золотые гребни. На одной голове было монисто из мелких монет. Я остановился, чтобы рассмотреть его. И тогда украшенная монетами голова вдруг кивнула.

Мне уже несколько раз мерещилось нечто похожее, но я считал это игрой света и тени. В этот раз по отчетливому звону монет я понял, что свет и тень здесь ни при чем.

Сделав над собой усилие, я приблизился к нише. Голова опять дернулась, и я увидел, что шевелится не она, а шкура, на которой она висит. Тогда я понял наконец, что это такое.

Это была шея гигантской мыши, видная сквозь отверстие в стене.

Я вспомнил, что в гностических текстах упоминалось некое высокопоставленное демоническое существо, змея с головой льва — «князь мира сего». Здесь все было наоборот. У огромной мыши была змеиная шея, которая, словно корневище, уходила далеко в толщу камня. Может быть, таких шей было несколько. Я шел параллельно одной из них по вырубленной в скале галерее. В местах, где шея обнажалась, располагались алтарные комнаты.

Я видел в них много замечательного и странного. Но хронологический порядок часто нарушался — например, после коллекции драгоценной упряжи и оружия, имевшей, кажется, отношение к Золотой Орде, следовала комната с реликвиями египетского происхождения — будто я вышел в погребальную камеру под пирамидой (древние боги оказались б/у — их лица были изувечены множеством ударов). Запомнилась комната, окованная золотыми пластинами с надписями на церковнославянском — когда я проходил сквозь нее, у меня возникло чувство, что я внутри старообрядческого сейфа. В другой комнате меня поразил золотой павлин с изумрудными глазами и истлевшим хвостом (я знал, что две похожих птицы стояли когда-то у византийского трона — может быть, это была одна из них).

Я понимал, почему в хронологии возникают такие разрывы — во многих комнатах было два или три выхода. За ними тоже были анфилады алтарей, но там было темно, и одна мысль о прогулке по такому коридору наполняла меня страхом. Видимо, гирлянда ламп была проложена по самому короткому маршруту к цели.

Алтарные комнаты различались по настроению. В некоторых было что-то мрачно-монашеское. Другие, наоборот, напоминали куртуазные будуары. Прически высохших голов постепенно делались сложнее. На них стали появляться парики, а на сморщенных лицах — слои косметики. Я заметил, что за все это время среди голов не попалось ни одной мужской.

Чем глубже я спускался в каменную галерею, тем сильнее у меня сосало под ложечкой: конец путешествия неотвратимо приближался, это было ясно по смене декораций. Я уже понимал, что ждет меня в конце экспозиции. Там, несомненно, была живая голова — та самая «пропорциональная длине волны антенна», о которой говорил Энлиль Маратович.

Алтарные комнаты восемнадцатого и девятнадцатого веков походили на маленькие музейные залы. В них было много картин, у стен стояли секретеры, а на алтарях лежали какие-то толстые фолианты с золотым тиснением.

Комната, которую я датировал началом двадцатого века, показалась мне самой элегантной — она была просто и со вкусом убрана, а на ее стене висели две больших картины, имитировавшие окна в сад, где цвели вишни. Картины так удачно вписывались в пространство, что иллюзия была полной — особенно со стороны алтаря, где была голова. Сама эта голова показалась мне невыразительной — ее украшала всего одна нитка жемчуга, а прическа была совсем простой. На алтаре перед ней стоял белый эмалевый телефон, разбитый пулей. Рядом лежал длинный коралловый мундштук. Приглядевшись, я заметил пулевые дыры на мебели и картинах. На виске сухой головы тоже был какой-то странный след — но это могла быть и продолговатая родинка.

В первой советской комнате функцию алтаря выполняла положенная на два табурета дверь. На ней тоже стоял телефон — черный и рогатый, с похожей на автомобильное магнето ручкой на боку. Комната была почти пуста — ее украшали стоящие в углах знамена и скрещенные шашки на стене. Зато в алтарном углублении было сразу две головы — одна висела в центре, другая сиротливо ютилась в углу. Возле алтаря стоял перевитый алой лентой траурный венок, такой же усохший, как головы сверху.

Алтарь в следующей комнате оказался массивным канцелярским столом. На нем лежала стопка картонных папок с бумагами. Телефон был и здесь — массивный аппарат из черного эбонита, всем своим видом излучавший спокойную надежность. У стен стояли книжные шкафы с рядами одинаковых коричневых книг. Головы в алтарном углублении не было вообще. Виднелись только замотанные изолентой трубки, торчавшие из-под шкуры.

Зато последняя комната была настоящим музеем позднесоветского быта. В ней хранилось очень много вещей. Аляповатые хрустальные вазы и рюмки в сервантах, ковры на стенах, норковые шубы на вешалках, огромная чешская люстра под потолком... В углу стоял пыльный цветной телевизор, похожий на сундук. А в центре алтарного стола, среди старых газет и альбомов с фотографиями, опять был телефон — на этот раз из белой пластмассы, с золотым гербом СССР на диске. Голова в этой алтарной нише имелась: обычная, ничем не примечательная сухая голова в крашеном хной круглом шиньоне, с большими рубиновыми серьгами в ушах.

Дальше прохода не было. Зал развитого социализма, как я обозвал про себя эту алтарную комнату, кончался стальной дверью. На ней висела зеленая от древности таблица с причудливо выбитыми старинными буквами:

Я увидел на стене кнопку звонка. Потоптавшись на месте, я позвонил.

Прошло с полминуты. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась на несколько миллиметров. Дальше ее открывать не стали. Подождав еще немного, я приблизил ухо к щели.

— Девочки, девочки, — долетел до меня хриплый женский голос. — А ну спрятались. За ширму, кому говорю!

Я позвонил еще раз.

— Да-да! — отозвался голос. — Входи!

Я вошел и деликатно притянул дверь за собой.

Алтарная комната была такого же размера, как предыдущие, но казалась больше из-за евроремонта (другое слово подобрать было сложно). Ее стены были выкрашены в белый цвет, а пол выложен крупным песочным кафелем. В целом, она походила на московскую квартиру среднего достатка — только мебель выглядела слишком дорогой, дизайнерской. Но ее было мало: алый диван и два синих кресла. На стене напротив алтаря (я все никак не мог заставить себя посмотреть в ту сторону) висела плазменная панель. Рядом стояла бамбуковая ширма с изображением ночного французского неба а-ля Ван Гог: словно бы со множеством перевернутых малолитражек, пылающих в бездонной верхней бездне. Видимо, за этой ширмой и было велено спрятаться девочкам.

— Здравствуй, — сказал ласковый голос. — Что ты отворачиваешься. Посмотри на меня, не бойся... Я не похожа на Ксению Собчак, хе-хе-хе... Я похожа на Гайдара с сиськами... Шучу, шучу. Может, поднимешь глазки?

Я поднял глаза.

Алтарная ниша тоже несла на себе следы евроремонта. Они были даже на шкуре мыши — рядом со стеной она была покрыта разводами белой водоэмульсионки.

Из центра ниши на меня с улыбкой смотрело женское лицо — как это говорят, со следами когда-то бывшей красоты. Голове на вид было около пятидесяти лет, а на самом деле наверняка больше, потому что даже мне, не особо наблюдательному в таких вещах, были заметны следы многочисленных косметических процедур и омолаживающих уколов. Улыбался один рот, а окруженные неподвижной кожей глаза глядели с сомнением и тревогой.

У головы была крайне сложная прическа — комбинация растаманского «давай закурим» с холодным гламуром Снежной Королевы. Внизу качалась копна пегих дредов, в которые были вплетены бусинки и фенечки разного калибра, а вверху волосы были как бы подняты на веер из четырех павлиньих перьев, соединенных каркасом из золотых цепочек и нитей. Этот ажурный сверкающий многоугольник был похож на корону. Прическа впечатляла — я подумал, что она хорошо смотрелась бы в фильме «Хищник против Чужого» над головой какой-нибудь зубастой космической свиноматки. Но над усталым и одутловатым женским лицом она выглядела немного нелепо.

— Ну, подойди, подойди к мамочке, — проворковала голова. — Дай я на тебя налюбуюсь.

Я подошел к ней вплотную, и мы трижды поцеловались по русскому обычаю — деликатно попадая губами мимо губ, в щеку возле рта.

Меня поразила способность головы к маневру — мне показалось, что она сначала подлетела ко мне с одной стороны, затем мгновенно возникла с другой, и тут же перенеслась назад в исходную точку. Я при этом успевал только чуть-чуть поворачивать глаза.

— Иштар Борисовна, — сказала голова. — Для тебя просто Иштар. Учти, я не всем так говорю. А только самым хорошеньким, хе-хе...

— Рама Второй, — представился я.

— Знаю, — сказала Иштар. — Садись. Нет, погоди. Тяпнем коньячку за встречу.

— Иштар Борисовна, вам больше нельзя сегодня, — произнес строгий девичий голосок из-за шторы.

— Ну за встречу, за встречу, — сказала голова. — По пять грамм. Сиди на месте, мне юноша поможет.

Она кивнула на алтарный стол.

Там царил полный беспорядок — мраморная плита была завалена гламурными журналами, среди которых стояли вперемешку косметические флаконы и бутылки дорогого алкоголя. В самом центре этого хаоса возвышался массивный тяжелый ноутбук — одна из тех дорогих игрушек, которые делают на замену десктопу. Я заметил, что печатная продукция на столе не сводилась к чистому гламуру — тут были издания вроде «Ваш Участок» и «Ремонт в Москве».

— Вон коньяк, — сказала Иштар. — И бокальчики. Ничего, они чистые...

Я взял со стола бутылку «Hennessy XO», по форме напоминавшую каменных баб с самого первого алтаря, и разлил коньяк по большим хрустальным стаканам, которые голова назвала «бокальчиками». По мне, они больше напоминали вазы, чем стаканы — туда ушла почти вся бутылка. Но возражений не последовало.

— Так, — сказала Иштар, — чокнись сам с собой... И помоги мамочке...

Я звякнул стаканами друг о друга и протянул один вперед, не понимая, что делать дальше.

— Опрокидывай, не бойся...

Я наклонил стакан, и голова ловко поднырнула под него, уловив желто-коричневую струю — на пол не пролилось ни капли. Я почему-то подумал о дозаправке в воздухе. Вместо шеи у Иштар была мускулистая мохнатая ножка длиной больше метра, которая делала ее похожей на оживший древесный гриб.

— Садись, — сказала она и кивнула на синее кресло, стоящее рядом со столом. Я сел на его краешек, отхлебнул немного коньяка и поставил стакан на стол.

Голова несколько раз чмокнула губами и задумчиво прикрыла глаза. У меня был достаточный опыт общения с вампирами, чтобы понять, что это значит. Я провел рукой по шее и глянул на пальцы — и точно, на них было крохотное красное пятнышко. Видимо, она успела куснуть меня, когда мы целовались. Голова открыла глаза и уставилась на меня.

— Я не люблю, — сказал я, — когда меня...

— А я люблю, — перебила голова. — Под коньячок, хе-хе. Мне можно... Ну что... Здравствуй, Рама. Который Рома. Трудное у тебя было детство. Бедный ты мой мальчик.

— Почему трудное, — смущенно ответил я. — Детство как детство.

— Правильно, детство как детство, — согласилась Иштар. — Поэтому и трудное. Оно в нашей стране у всех трудное. Чтобы подготовить человека ко взрослой жизни. Которая у него будет такая трудная, что вообще охренеть...

Иштар вздохнула и опять причмокнула. Я не мог понять, что она смакует — мою красную жидкость, коньяк или все вместе.

— Не нравится тебе быть вампиром, Рама, — заключила она.

— Почему, — возразил я. — Вполне даже ничего.

— Когда нравится, не так живут, — сказала Иштар. — Стараются каждый день провести так, чтобы это был веселый праздник хэллоуин. Вон как твой друг Митра. А ты... Ты позавчера ночью опять о душе думал?

— Думал, — признался я.

— А что это такое — душа?

— Не знаю, — ответил я. — Меня наши уже спрашивали.

— Так как же ты можешь о ней думать, если ты не знаешь, что это такое?

— Сами видите, — сказал я.

— Действительно... Слушай, ты и о смысле жизни думаешь?

— Бывает, — ответил я смущенно.

— О том, откуда мир взялся? И о Боге?

— И такое было.

Иштар нахмурилась, словно решая, что со мной делать. На ее гладком лбу возникла тонкая морщинка. Потом морщинка разгладилась.

— Я тебя вообще-то понимаю, — сказала она. — Я и сама размышляю. Последнее время особенно... Но у меня-то хоть повод есть. Конкретный. А ты? Ты же молодой совсем, должен жить и радоваться! Вместо нас, пенсионеров!

Я подумал, что такая манера говорить бывает у пожилых женщин, родившихся при Сталине и сохранивших в себе заряд казенного оптимизма, вбитого в испуганную душу еще в школе. Когда-то я ошибочно принимал волдырь от этого ожога за след священного огня. Но после курса дегустаций это прошло.

Иштар посмотрела на мой стакан, затем на меня, сделала злое лицо и кивнула в сторону ширмы, потом подмигнула и растянула рот в улыбке. Пантомима заняла не больше секунды — ее гримасы были очень быстрыми и походили на нервный тик.

Я понял, что от меня требуется. Встав, я взял со стола свой стакан, и мы повторили процедуру заправки в воздухе. Иштар не издала ни единого звука, по которому сидевшие за ширмой могли бы догадаться о происходящем. Я снова сел на место. Иштар страдальчески наморщилась и беззвучно выдохнула воздух.

— Значит так, — сказала она. — Я, конечно богиня, — но на эти твои вопросы ничего умного ответить не смогу. Потому что я богиня в очень узкой области. Сделай вот что — найди вампира по имени Озирис. Он хранитель предания. Скажи, что от меня. Он тебе все объяснит.

— А как я его найду? — спросил я.

— Спроси у кого-нибудь, — ответила Иштар. — Только с Энлилем про него не говори. Это его брат, и они много лет в ссоре... Со мной Озирис тоже, можно считать, в ссоре.

— А почему вы поругались? — спросил я.

— Да мы не то чтобы ругались. Просто он со мной связь потерял. Он толстовец.

— Толстовец? — переспросил я.

— Да. Ты про них знаешь?

— Нет. Первый раз слышу.

— Вампиры-толстовцы завелись в начале двадцатого века, — сказала Иштар. — Тогда в моде был путь графа Толстого. Опрощение. Страдания народа, назад к естеству, ну и так далее. Некоторые наши тоже увлеклись и стали опрощаться. А что такое для вампира опроститься? Решили не баблос сосать, а натуральную красную жидкость. Но безубойно, потому что все-таки ведь толстовцы. Таких сейчас мало осталось, но Озирис из них.

— А как он к этому пришел? — спросил я.

Иштар наморщилась.

— Его наркотики довели, вот что я думаю, если честно. Наркотики и книги всякие глупые. С ним ты досыта наговоришься. Он мозги засирать умеет не хуже Энлиля, только с другого боку...

Она засмеялась. Мне показалось, что на нее уже действует выпитый коньяк.

— Что такое «баблос»? — спросил я.

— Тебе Энлиль ничего не говорил?

— Он мне начал рассказывать. Про жизненную силу, которую человек излучает в пространство, когда думает о деньгах. Агрегат эм-пять. Но сказал, что остальное расскажут... Здесь. Если сочтут достойным.

— Ой не могу, — хмыкнула Иштар. — Сочтут достойным. Двойные проверки, тройные проверки. У меня ни от кого секретов нет. Хочешь знать, спрашивай.

— «Баблос» — это от слова «бабло»? — спросил я.

Иштар захихикала. Я услышал, как за ширмой тихо смеются девушки.

— Нет, — сказала она. — «Баблос» — это очень древнее слово. Может быть, самое древнее, которое дошло до наших дней. Оно одного корня со словом «Вавилон». И происходит от аккадского слова «бабилу» — «врата бога». Баблос — это священный напиток, который делает вампиров богами.

— Поэтому у нас такие имена?

— Да. Иногда баблос называют красной жидкостью. А Энлиль выражается по-научному — «агрегат эм-шесть», или окончательное состояние денег. Конденсат жизненной силы человека.

— Баблос пьют?

— Пьют коньяк. А баблос сосут. Его мало.

— Подождите-ка, — сказал я. — Тут какая-то путаница, мне кажется. Энлиль Маратович говорил, что красная жидкость — это корректное название человеческой...

— Крови, — перебила Иштар. — Со мной можно.

Но мне самому уже трудно было произносить это слово.

— Он говорил, что вампиры перестали пить красную жидкость, когда вывели человека и заставили его вырабатывать деньги.

— Все правильно, — сказала Иштар. — Но мы все равно вампиры. Поэтому уйти от крови совсем мы не можем. Иначе мы потеряем свою идентичность и корни. Что такое деньги? Это символическая кровь мира. На ней все держится и у людей, и у нас. Только держится по-разному, потому что мы живем в реальности, а люди — в мире иллюзий.

— А почему? — спросил я. — Неужели все они такие глупые?

— Они не глупые. Просто так устроена жизнь. Человек рождается на свет для того, чтобы вырабатывать баблос из гламурного концентрата. В разные века это называется по-разному, но формула человеческой судьбы не меняется много тысяч лет.

— Что это за формула? — спросил я.

— «Иллюзия-деньги-иллюзия». Знаешь, в чем главная особенность людей как биологического вида?

— В чем?

— Люди постоянно гонятся за видениями, которые возникают у них в голове. Но по какой-то причине они гонятся за ними не внутри головы, где эти видения возникают, а по реальному физическому миру, на который видения накладываются. А потом, когда видения рассеиваются, человек останавливается и говорит — ой, мама, а что это было? Где я и почему я и как теперь? И такое регулярно происходит не только с людьми, но и с целыми цивилизациями. Жить среди иллюзий для человека так же естественно, как для кузнечика — сидеть в траве. Потому что именно из человеческих иллюзий и вырабатывается наш баблос...

Дался им этот кузнечик, подумал я. Было все-таки что-то очень утомительное в постоянных попытках старших вампиров общаться со мной на понятном мне языке.

— А что означает жить в реальности? — спросил я.

— Это хорошо сформулировал граф Дракула, — ответила Иштар. — Он говорил так: «имидж ничто, жажда все».

— У вампиров тоже есть формула судьбы?

— Да, — сказала Иштар. — «Красная жидкость-деньги-красная жидкость». Если забыть про политкорректность, это означает «кровь-деньги-баблос». Красная жидкость в формуле человеческая, а баблос нет.

— А почему «красной жидкостью» называется и баблос, и человеческая... Ну, вы поняли?

— А потому, — ответила Иштар, — что это одно и то же на разных витках диалектической спирали. Не только по цвету, но и по содержательной сути. Как, например, пиво и коньяк...

Произнеся слово «коньяк», она поглядела на стол, потом на меня и подмигнула. Я понял, что от меня требуется. Стараясь не звякнуть стеклом о стекло, я вылил остатки «Hennessy XO» в стакан и перелил его голове в рот. Она снова ловко поднырнула под стакан, и на пол не упало ни капли.

Было непонятно, куда уходит выпитый коньяк. Видимо, в шее Иштар существовало какое-то подобие зоба. Алкоголь уже действовал вовсю. Ее лицо покраснело, и я заметил возле ушей невидимые прежде нитки пластических шрамов.

За ширмой выразительно прокашлялась невидимая девушка. Я решил, что больше не дам Иштар спиртного.

 — Но разница заключается в концентрации этой сути, — продолжала Иштар. — В человеке пять литров красной жидкости. А баблоса из него за всю жизнь можно получить не больше грамма. Понимаешь?

Я кивнул.

— И это белый протестант в Америке дает грамм. А наши русачки — куда меньше... Надо тебя угостить. Эй, девочки, у нас баблос есть?

— Нет, — долетел из-за ширмы девичий голосок.

— Вот так, — сказала Иштар. — Сапожник без сапог. Сама его делаю, и не имею.

— А как вы его делаете?

— Тебе весь технологический цикл нужно знать? — спросила Иштар. — Хочешь залезть ко мне под юбчонки? Баблос — это мое молочко...

Видимо, мне опять не удалось полностью скрыть своих чувств. Иштар засмеялась. Я укусил себя за губу и придал лицу серьезное и почтительное выражение. Это развеселило ее еще больше.

— Тебе ведь Энлиль дал рисунок с доллара, — сказала она. — Там, где пирамида с глазом. Вот это и есть технология производства. И одновременно мой аллегорический портрет. Ну не лично мой, а любой Иштар в любой стране...

— Вы симпатичнее, — вставил я.

— Спасибо. Пирамида — это тело богини, в котором конденсируется баблос. А глаз в треугольнике — обозначение сменной головы, которая позволяет возобновлять связь с людьми и видеть их после любой катастрофы или перемены в их мире. После любого «до основанья, а затем». Глаз отделен от пирамиды, поэтому вампирам неважно, во что люди будут верить через сто лет, и какие бумажки будут ходить в их мире — доллары или динары. Мы как глубоководные рыбы — нам не страшен никакой ураган на поверхности. Он нас не затронет.

— Понимаю, — сказал я.

— А насчет того, что я симпатичнее... Ну не умеешь ты притворяться. Смешной ты все-таки... Кстати, спасибо за мысли про мою прическу. Учту...

Я ничего не говорил ей про прическу, но понял, что первое впечатление успело запечатлеться в моей красной жидкости.

— Извините пожалуйста, — сказал я смущенно.

— Я не обижаюсь, не дура. Все правильно. Просто мне тоже скучно бывает. Мне ведь и телевизор надо смотреть, и журналы читать, теперь вот еще интернет. Там столько всего разного рекламируют! И объясняют — ты, мол, достойна! Не сомневайся...

Иштар засмеялась, и я понял, что она уже совсем пьяная.

— Я и не сомневаюсь, — продолжала она. — Понятно, что достойна, раз весь гешефт на мне держится. Но ведь я не могу самолет купить. Или яхту... То есть могу, конечно, но что я с ними делать буду? Да какая яхта... Я тут рекламу видела давеча. В журнале, вон там, посмотри...

Она кивнула на стол.

Лежащий на его краю глянцевый журнал был раскрыт на развороте, занятом большой цветной фотографией. Невеста, вся в белом, стояла у свадебного лимузина, утопив лицо в букете сирени. Кавалькада машин сопровождения терпеливо ждала; задумчивый жених крутил ус у открытой дверцы. Фотограф мастерски поймал завистливый женский взгляд из встречной малолитражки. Под фотографией была надпись: «Прокладки «ОКсинья». Победа всуХую!»

Только тут до меня окончательно дошел смысл слов Энлиля Маратовича про bush, которого нет. Шутка показалась мне безобразно жестокой.

— Я даже такую вот победу не могу себе купить, — сказала Иштар. — Знаешь, как в песне — «и значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим...» Фронтовики говорят, здесь смысл не в том, что денег много, а в том, что ног нет. Вот так и я. Могу разве прическу сделать. И макияж. Ну сережки в уши вдеть. И все. Ты уж не смейся над старой дурой.

Мне стало стыдно. И еще стало ее жаль. Слава богу, что я заметил шрамы от фэйслифта уже после укуса. Пусть думает, что хоть это ей сделали хорошо.

Раздался писк мобильного телефона.

— Да, — ответила Иштар.

Послышалось тихое кваканье мужского голоса из кнопки наушника в ее ухе.

— У меня, — сказала Иштар. — Говорим, да... Хороший мальчик, хороший. Подрастет, я его вместо тебя назначу, старый боров, понял? Что, зассал? Ха-ха-ха...

Наушник в ее ухе опять заквакал.

— Ну ладно, — согласилась она. — Пусть идет, раз так.

Она подняла на меня глаза.

— Энлиль. Говорит, тебе наверх пора.

— А как мне подниматься? — спросил я.

— На лифте.

— А где лифт?

Иштар кивнула на стену.

Только теперь я понял, что второго выхода из комнаты нет: мы были в последней комнате галереи. Там, куда указывала Иштар, находился не вход в следующую алтарную комнату, а дверь лифта.

— Лучше бы я на нем спустился, — сказал я. — А то чуть не утоп.

— Спуститься сюда нельзя. Можно только подняться. И то если повезет. Все, я с тобой прощаюсь. Сейчас мне мутно будет.

— А что такое? — спросил я испугано.

— Баблос пойдет. А я такая пьяная... В крыльях запутаюсь... Иди отсюда. То есть нет, иди-ка сюда...

Я подумал, что она собирается снова меня укусить.

— Вы хотите...?

— Нет, — сказала она. — Да иди, не бойся...

Я подошел к ней вплотную.

— Нагнись и закрой глаза.

Как только я выполнил ее просьбу, что-то мокрое шлепнуло меня в середину лба, словно там поставили почтовый штемпель.

— Теперь все.

— До свидания, — сказал я и пошел к лифту.

Войдя внутрь, я повернулся к Иштар.

— И вот еще что, — произнесла она, пристально глядя на меня. — Насчет Геры. Ты с ней поосторожней. Много лет тому назад у Энлиля была одна похожая на нее подруга. Крутили они шуры-муры, ели суши, били баклуши. Но до кровати у них так и не дошло. Я один раз его спросила, почему. И знаешь, что он сказал? «Если не просить черную мамбу, чтобы она тебя укусила, можно долгие годы наслаждаться ее теплотой...» Я тогда подумала, что он холодный и равнодушный циник, хе-хе-хе... А сейчас понимаю — именно поэтому он до сих пор и жив...

Я хотел спросить, причем тут Гера, но не успел — дверь закрылась, и лифт тронулся вверх. Поглядев на свое отражение в полированной стальной дверце, я увидел у себя на лбу похожий на алую розу отпечаток губ.

всего просмотров: 49044